— Ничего, Анатолий из райцентра вот вернется, станет понятно, что там у них, — уверенно заявила Нина Прокофьевна.
Телевизоров в деревне было всего два.
Один — старый, советского производства, заботливо накрытый вязаной из белой нити кружевной скатертью, стоял на почетном месте в зале у Анны Павловны. Он играл роль алтаря под иконостасом пожелтевших овальных фотокарточек с обветренными временем лицами ее покойного мужа, родителей и глянцевыми прямоугольничками с розовыми физиономиями внуков, которые жили с родителями в райцентре.
Второй — с Cовершенно Плоским Экраном и надписью Made in Indonesia — был привезен Нине Прокофьевне ее дочерью из города прошлым летом.
«Горизонт» Анны Павловны был всегда мутен и пуст, так как безнадежно поломался тринадцать лет назад и не был выброшен только из пенсионерской солидарности. Плод же японского индустриального неоколониализма в странах Юго-Восточной Азии работал исправно, и каждый день Нина Прокофьевна торжественно расчехляла его, приподнимая паутину стираных кружев и осторожно нажимала кнопку на пульте.
Зимой паломничество к ней соседок начиналось еще утром: по главному каналу страны объясняли, как правильно дозировать мочу, чтобы избавиться от остеохондроза и убедительно показывали, как побороть метастазы при помощи сырого мяса. Летом с утра надо было спешить на огород, зато вечером можно было поохать над невероятными историями человеческих страстей, сочиненными за косяком сценаристами второго Малахова.
Новости в деревне глядел только Анатолий, остальные никаким политикам не верили, да не очень-то и интересовались московскими информационными абстракциями. Раз в год, когда президент, по слухам, обещал поднять пенсию, случалось, включали программу «Время» — чтобы удостовериться. Чтобы не попасть впросак перед стервозной почтальоншей, которая раз в два месяца привозила из райцентра конверты с редкими купюрами, вихляя восьмерками велосипеда «Орленок» по выбоинам единственной дороги.
Но внеочередное повышение уже свалилось под мартовские выборы, и в августе от Москвы ничего хорошего не ждали даже самые ярые оптимистки. Нет новостей — да и шут с ними. От них сплошные расстройства, а про политику уж всегда соврут, это в деревне твердо знали еще с тех пор, когда телевизор «Горизонт» только-только вылупился из картонной коробки с надписью «Не кантовать».
— Да вон же он едет! — привстала со скамьи дальнозоркая Анна Павловна. — Анатолий! Толя!
Гонец, отправленный за истиной в райцентр, смотрел вперед несмело и руль держал неуверенно. Сначала хотел прислонить свой зловонный мопед к ограде, потом передумал и сообщил от калитки, не приближаясь на опасную дистанцию:
— Вышка повалилась ретрансляторная! Говорят, скоро подымут. Когда трясло, она и вылетела с корнем. До тех пор — никакого телевизора!
— Это надо же! — всплеснула руками Анна Павловна.
— Заходи, Толя, что стоишь, — упершись руками в поясницу, Нина Прокофьевна трудно поднялась на ноги. — У меня пирожки, для внуков пекла.
— Спасибо… — Анатолий дыхнул в кулак, закашлялся и замотал головой. — Не голодный! В Мантурове накормили.
— К своей что ли ездил? — прищурилась Ангелина Степановна, не замечая укоризненного взгляда Анны Павловны.
— Угу, — Анатолий неопределенно качнул головой и на всякий случай крутанул ручку газа, намекая, что разговор затягивается, и что ему пора бы ехать.
— А может, мерзавчик налить, а, Толь? — хозяйка дома, кряхтя, двинулась к шкафу с пыльными стограммовыми гранеными стаканчиками.
Тот дрогнул, но устоял. Будь сейчас утро, он вряд ли был так несгибаем. Но время легального опохмела миновало, и перед мысленным взором Анатолия маячил костлявый призрак запоя. Именно железный принцип: больше трех дней подряд не пить — позволял ему изящно балансировать на грани алкоголизма все эти годы, пока его одноклассники и сослуживцы самозабвенно отдавались белой горячке.
Нина Прокофьевна пожала полными плечами и уселась обратно. Анатолий взял под козырек и отчалил, оставляя за собой рваные облачка сладковатой бензиновой гари. Дочь с зятем и оба внука — городские, приехавшие к бабке на каникулы — ушли купаться на речку и вернуться должны были только к ужину. Пирогов Нина Прокофьевна успела напечь с утра, картошку ставить на огонь было еще рано: оставалось время для умственной деятельности.
— Все врет, — высказалась она.
— Про кралю свою? — встрепенулась задремавшая Ангелина Степановна.
— Вообще все, — категорично заявила Нина Прокофьевна. — Не был он в Мантурове.
— А где же он был? На мотоцикле ведь ездил.
— Вчера дождь шел? Шел. Там от Грязева до Мантурова дорога — колдобина на колдобине, после дождя не лужи, а болота настоящие. А мотоцикл чистый у сукина сына, — разоблачила авантюриста Нина Прокофьевна. — Значит, дальше Грязева не уехал.
— Да что ему в Грязеве сдалось? — Ангелина Степановна пригладила шерстяную юбку. — В Мантурове у него девка хотя бы, учительница тамошняя.
— Поругались они, — авторитетно возразила Анна Павловна. — Как ты не знаешь?
— Да когда же они успели? На той неделе же ездил к ней…
— Ничего не ездил. Он уж у ней месяц не был! Скажет — к Наташе, а сам — в Грязево.
— А в Грязеве — то что?
— Дружок там его, Витька рыжий. На лесопилке работает. Сидел который.
— Да что я, Витьку не знаю? — уличенная в некомпетентности, Анна Павловна попыталась восстановить позиции. — Кто мне дрова-то зимой привозил?
— С Витькой и пил. Точно, — с прокурорской убежденностью заключила Нина Прокофьевна.
— Тебе Танька, что ли, доносит? — нахмурилась Анна Павловна.
У хозяйки в рукаве имелся козырь: почтальонша, всех бабок открыто презиравшая, в проницательной и подозрительной Нине Прокофьевне видела себе равного и иногда делилась с ней сплетнями о грязевской и мантуровской жизни. Плохо только то было, что в этом году деревенские ни на что не подписывались, а пенсия, как ни старались партия и правительство наладить выплаты, до Борисовки доходила не чаще, чем раз в два месяца. Июньская же задерживалась и того больше, а об августовской можно было вообще не мечтать.
— Лучше бы она другого чего донесла, — открестилась от информатора Нина Прокофьевна.
— Да уж… На два с половиной месяца отстают. Макароны-то на что брать будем?
По совести, на четыре тысячи пенсионных рублей в Борисовке покупать было нечего. Сложенное из цементных белых кирпичей сельпо находилось в Грязеве, и крашенные зеленой масляной краской полки были поровну заставлены скверной водкой, батареями сайры в собственном соку, кондовыми коробками с рафинадом и расфасованными по бумажным пакетам крупами. Водка особым спросом не пользовалась, а сахар, напротив, уходил влет, поскольку в каждом втором доме стоял самогонный аппарат. Все остальное можно было вырастить на своем огороде или выменять у соседей. У Нины Прокофьевны были куры и фруктовый сад, у Анны Павловны — подающие надежду поросята и двадцать соток огорода, у Ангелины Степановны — отелившаяся недавно корова и парники с помидорами.
Натренированные годами реформ, жители Борисовки, Грязева и любого другого российского поселка могли с легкостью перейти в автономный от государства режим, изо всех слабостей позволяя себе лишь традиционную русскую ностальгию по сервелату.
Нина Прокофьевна половину повышенной своей пенсии аккуратно отделяла и раз в квартал отправляла с мантуровского почтамта детям в город. Ангелина Степановна закупала на все гречку и сахар, потому что уже отпраздновала семьдесят пятый день рождения, и за это время была не единожды учена горьким опытом. Анна Павловна откладывала сбережения в конверт за иконкой Николая Чудотворца, которая висела у нее в спальне, и дрожала от каждого натужного дыхания своей старой избы, опасаясь грабителей. И для всех троих нерегулярная подачка была скорее знаком причастности их деревни к некому необъятному государственному целому.
Макаронный вопрос, изначально риторический, повис в воздухе. Лето выдалось хорошим, в парниках разрослись настоящие огуречно-патисонные джунгли, и фаланги начищенных трехлитровых банок ждали сигнала к выступлению: зима не будет голодной.
Мазохистическая природа русской женщины располагает ее говорить не о том, что у нее хорошо, а о том, что не складывается.
— Потоскливо без Андрюши-то, — вернулась к своему любимцу Ангелина Степановна. — Когда теперь вернут?
— Как нам теперь знать, — развела руками Нина Прокофьевна. — Сукин сын обманул, никуда не ездил. Теперь только если зятя попрошу прокатиться узнать… Да захочет ли он по такой дороге? И так уж матерился…
Конечно, корейские автоконструкторы не могли предвидеть суровых условий, в которых будет эксплуатироваться их детище. Оно, в общем-то, неплохо держалось, учитывая, что по корейским понятиям, за Мантуровым дороги не было вообще. Но зять Нины Прокофьевны, взявший под это дело потребительский кредит, не намерен был ставить на новом автомобиле бесчеловечные эксперименты. Большим одолжением по отношению к его супруге было просто согласиться ехать в эту отчаянную глушь на машине.
