Разсказъ свой мистеръ Читлингъ кончилъ заявленіемъ, что вотъ уже сорокъ два долгихъ, смертельно томительныхъ дня, какъ во рту у него не было ни одной капельки и что пусть его повѣсятъ, если у него не такъ сухо во рту, какъ въ корзинѣ для извести.
— Какъ ты думаешь, Оливеръ, откуда пожаловалъ этотъ джентльменъ? — спросилъ еврей.
— Я… я… не знаю, сэръ! — отвѣчалъ Оливеръ.
— Это кто? — спросилъ Томъ Читлингъ, подозрительно посматривая на Оливера.
— Мой юный другъ, голубчикъ! — отвѣчалъ еврей.
— Значитъ повезло, — сказалъ молодой человѣкъ, бросая многозначительный взглядъ на Феджина. — Не все ли равно, откуда я пожаловалъ; въ скоромъ времени и ты тамъ будешь, готовъ прозакладывать крону.
Выходка эта насмѣшила мальчиковъ. Пошутивъ еще немного на этотъ счетъ, они шепотомъ поговорили о чемъ то съ евреемъ и тотчасъ же ушли.
Вновь пришедшій, тихонько переговорилъ съ евреемъ и затѣмъ они придвинули свои стулья къ огню. Еврей, приказавъ Оливеру сѣсть подлѣ себя, завелъ разговоръ о такихъ предметахъ, которые, по его мнѣнію, должны были интересовать его слушателей. Онъ говорилъ о великихъ преимуществахъ своего ремесла, о способностяхъ Доджера, о веселомъ характерѣ Чарли Бетса, о щедрости его самого. Мало по малу предметъ разговора истощился и мистеръ Читлингъ заявилъ, что очень усталъ, потому что пребываніе въ исправительномъ домѣ даетъ себя чувствовать черезъ недѣлю, двѣ. Миссъ Бетси сочла поэтому необходимымъ удалиться и все общество отправилось спать.
Съ этого дня Оливера никогда не оставляли одного; онъ постоянно находился въ обществѣ двухъ мальчиковъ, которые каждый день играли въ старую игру съ евреемъ, для собственнаго ли ихъ обученія или для Оливера, это было лучше извѣстно еврею. По временамъ еврей разсказывалъ о грабежахъ, совершенныхъ имъ въ юные дни, приправляя ихъ такими смѣшными и любопытными подробностями, что Оливеръ, слушая ихъ, смѣялся отъ всего сердца и какъ будто бы интересовался ими, не смотря на всѣ свои хорошія качества.
Такъ постепенно обвивалъ еврей Оливера своими сѣтями. Подготовивъ настроеніе его одиночествомъ и мракомъ, онъ заставилъ его желать общества себѣ подобныхъ, предпочитая его мрачнымъ мыслямъ, одолѣвавшимъ его въ этомъ ужасномъ мѣстѣ, и медленно, по каплѣ вливалъ ядъ въ его душу, надѣясь, что ему удастся навсегда лишить ее чистоты и наполнить безпрерывнымъ мракомъ.
XIX. Обсуждается замѣчательный планъ и постановляется рѣшеніе непремѣнно привести его въ исполненіе
Была холодная, сырая, вѣтреная ночь, когда еврей, завернувъ плотнѣе въ сѣрый плащъ свое дрожащее отъ холода тѣло и поднявъ воротникъ до самыхъ ушей, чтобы скрыть нижнюю часть лица, вышелъ изъ своего логова. Онъ остановился у двери, которую за нимъ заперли на ключъ и на цѣпь, и прислушивался до тѣхъ поръ, пока стихли шаги, а затѣмъ двинулся по улицѣ со всего поспѣшностью, на какую былъ способенъ.
Домъ, куда привели Оливера, находился по сосѣдству съ Уайтчепелемъ. Еврей постоялъ съ минуту на углу улицы и, оглянувшись подозрительно кругомъ, перешелъ улицу и повернулъ по направленію къ Спитальфильдсу.
Грязь лежала густымъ слоемъ на камняхъ и мрачный туманъ висѣлъ надъ улицами; дождь моросилъ не переставая и все кругомъ было холодно и липло къ рукамъ. Ночь эта, какъ бы нарочно была создана для такихъ существъ, какимъ былъ еврей.
Отвратительный старикъ скользилъ украдкой вдоль стѣнъ и воротъ, напоминая собой омерзительную гадину, порожденіе грязи и мрака, среди которыхъ она двигается и живетъ, выползая лишь ночью на поиски какой нибудь падали.
Онъ прошелъ нѣсколько узкихъ и извилистыхъ улицъ, пока же дошелъ до Бетнель-Грина; отсюда онъ круто повернулъ влѣво и скоро очутился въ чрезвычайно тѣсно и густо населенномъ кварталѣ Лондона, который изобилуетъ нищенскими и грязными улицами.
Еврей повидимому былъ очень близко знакомъ съ этою мѣстностью, чтобы пугаться темноты ночной и разныхъ препятствій на пути. Онъ прошелъ нѣсколько переулковъ и улицъ и наконецъ повернулъ въ ту изъ нихъ, которая была освѣщена однимъ единственнымъ фонаремъ и то на самомъ концѣ. Подойдя къ дверямъ одного дома, онъ постучалъ и затѣмъ, обмѣнявшись нѣсколькими словами съ лицомъ, отворившимъ ему дверь, поднялся по лѣстницѣ. Послышалось ворчаніе собаки, когда онъ дотронулся до ручки двери, и чей то голосъ спросилъ, кто тамъ.
— Только я одинъ, Билль, только я одинъ, мой другъ, — сказалъ еврей.
— Тащи сюда свое тѣло, — сказалъ Сайксъ. — Смирно, глупое ты животное! Не знаешь ты развѣ, какой чортъ ходитъ въ сѣромъ плащѣ?
Надо полагать, что собака была обманута наружнымъ видомъ плаща еврея; когда онъ снялъ его и бросилъ на спинку стула, она тотчасъ же удалилась въ свой уголъ, откуда только что вышла.
— Ну? — сказалъ Сайксъ.
— Ну, мой милый, — отвѣчалъ еврей. — А, Нанси!
Въ этомъ восклицаніи слышалось нѣкоторое сомнѣніе относительно того, какого ему слѣдуетъ ждать пріема, такъ какъ мистеръ Феджинъ ни разу еще не видѣлся съ молодой дѣвушкой съ того самаго дня, когда она вступилась за Оливера. Сомнѣніе его на этотъ счетъ скоро разсѣялись при видѣ поведенія молодой леди. Нанси сняла ноги съ рѣшетки, отодвинула свой стулъ и просила Феджина придвинуться къ огню, не упоминая о томъ, что было.
— Да, Нанси, милая, холодно, — сказалъ еврей, грѣя свои костлявыя руки у огня. — Насквозь пронизываетъ, — продолжалъ онъ, притрогиваясь къ своему боку.
— Только сверломъ и пронижешь твое тѣло, чтобы добраться до твоего сердца, — сказалъ Сайксъ. — Дай ему, Нанси, чего нибудь выпить. Да поскорѣе, чортъ тебя возьми! Тутъ самъ заболѣешь, глядя, какъ дрожитъ этотъ старый, обшитый кожею, остовъ… Ни дать, ни взять пугало, вставшее изъ могилы.
Нанси поспѣшно вынула бутылку изъ шкапа, гдѣ было много бутылокъ, которыя, судя по разному виду ихъ, были наполнены разными сортами спиртныхъ напитковъ. Сайксъ наполнилъ стаканъ водкою и предложилъ его еврею.
— Довольно, совершенно довольно! Благодарю, Билль, — сказалъ еврей, только приложившись губами къ стакану.
— Что? Ты боишься, что мы одержимъ верхъ надъ тобой, да? — спросилъ Сайксъ, пытливо всматриваясь въ еврея. — Гм!
Проворчавъ что-то себѣ подъ носъ, Сайксъ схватилъ стаканъ и выплеснулъ остатки въ золу, затѣмъ снова наполнилъ его и выпилъ залпомъ.
Еврей окинулъ взоромъ комнату, пока товарищъ его проглатывалъ второй стаканъ, не изъ любопытства, потому что онъ и раньше бывалъ здѣсь, но по своей безпокойной натурѣ и по привычкѣ видѣть во всемъ что нибудь подозрительное. Комната была обставлена бѣдно и только содержимое шкапа заставляло подозрѣвать, что здѣсь не можетъ жить человѣкъ трудящійся. Изъ другихъ предметовъ болѣе всего бросаются въ глава двѣ, три дубины въ углу и пистолетъ, висѣвшій надъ каминомъ.
— Теперь, — сказалъ Сайксъ, облизывая губы, — я готовъ.
— Говорить о дѣлѣ? — спросилъ еврей.
— О дѣлѣ, - отвѣчалъ Сайксъ;- говори же, что ты хотѣлъ сказать.
— Насчетъ Чертсея, Билль? — сказалъ еврей, придвигая ближе свое кресло и стараясь говорить тихо.
— Да! Что же о немъ? — спросилъ Сайксъ.
— Ахъ! Ты вѣдь знаешь, что я хочу сказать, мой другъ, — сказалъ еврей. — Знаешь вѣдь, Нанси? Правда, знаетъ?
— Нѣтъ, не знаетъ, — подсмѣялся Сайксъ. — Или не хочетъ знать, а это не одно и то же. Да, говори ты, наконецъ, и называй вещи ихъ настоящими именами; сидитъ себѣ, да знай мигаетъ и подмаргиваетъ! И чего ты все намеками говоришь? Подумаешь, право, что не ты первый всякій грабежъ задумаешь. Ну же говори!
— Тише, Билль, тише! — сказалъ еврей, напрасно старавшійся остановить этотъ взрывъ негодованія. — Кто нибудь можетъ услышатъ насъ, мой дорогой! Кто нибудь услышитъ.
— Ну и пусть себѣ слышитъ! — сказалъ Сайксъ. — Я не боюсь этого. — Хотя мистеръ Сайксъ не боялся, онъ тѣмъ не менѣе понизилъ голосъ и сталъ говорить тише.
— Вотъ видишь, — сказалъ еврей, — это я всѣ изъ осторожности и только. Какъ же мы насчетъ Чертсея, когда примемся за работу, Билль, а? Когда примемся? Ахъ, какое тамъ, серебро, мой милый, ахъ, какое серебро! — продолжалъ еврей, потирая руки отъ восторга.
— Нечего приниматься за работу, — холодно отвѣтилъ Сайксъ.
— Какъ нечего! — вскрикнулъ еврей, откидываясь на спинку стула.
— Разумѣется, нечего, — продолжалъ Сайксъ. Не такъ то легко будетъ, пожалуй, сдѣлать, какъ мы думали.
— Не такъ взялись за дѣло, вѣроятно, какъ слѣдуетъ, — сказалъ еврей, блѣднѣя отъ злобы. — Что же ты ничего не разсказываешь мнѣ!
— Разскажу сейчасъ, — отвѣчалъ Сайксъ. — Кто ты такой, чтобы тебѣ нельзя было разсказать? Говорю тебѣ, вотъ уже двѣ недѣли, какъ Тоби Крекитъ шныряетъ кругомъ этого мѣста и до сихъ поръ еще не свелъ дружбы ни съ однимъ изъ тамошнихъ слугъ.
— Что ты, право, говоришь, Билль! — сказалъ еврей, становясь мягче по мѣрѣ того, какъ Сайксъ начинаетъ горячиться. — Не повѣрю я, чтобы нельзя было сманить на свою сторону ни одного изъ слугъ!
