Именно Хиган вел Харниша по лабиринту современной политической игры, рабочего движения, торгового и промышленного законодательства. Именно Хиган, неистощимый прожектер и выдумщик, открыл Харнишу глаза на баснословные возможности, которые могут быть использованы в войнах двадцатого века; а Харниш, со своей стороны, взвешивая, принимая или отвергая советы Хигана, разрабатывал планы кампаний и давал бой. Побережье Тихого океана от Пьюджет-Саунда до Панамы бурлило и кипело, весь Сан-Франциско жаждал его крови, — казалось, у могущественных пароходных компаний все шансы на победу. Никто не сомневался, что рано или поздно Время-не-ждет будет поставлен на колени. И тут он обрушил удар на пароходства, на Сан-Франциско, на все Тихоокеанское побережье.
Началось с малого. В Сан-Франциско открылся съезд общества «Христианский опыт»; в пакгаузе члены девятьсот двадцать седьмого отделения Союза рабочих городского транспорта отказались грузить небольшую партию багажа, принадлежавшего делегатам съезда. Кое-кому проломили череп, человек двадцать арестовали, и багаж был доставлен по назначению. Никому и в голову не пришло, что тут действовала ловкая рука Хигана, подкрепленная клондайкским золотом Элама Харниша. Дело выеденного яйца не стоило — так, по крайней мере, казалось. Но в защиту транспортников выступил союз возчиков, а их поддержала вся федерация портовых рабочих. Шаг за шагом ширилась забастовка. Повара и официанты отказались обслуживать возчиков-штрейкбрехеров и хозяев извозных предприятий. Служащие боен и мясники отказались работать на рестораны, владельцы которых были против забастовщиков. Ассоциации предпринимателей объединили свои силы, но им противостоял единый фронт сорока тысяч организованных рабочих Сан-Франциско. Бастовали пекарни ресторанов и возчики, доставляющие хлеб, бастовали молочники и возчики, доставляющие молоко, бастовали рабочие птицеводческих ферм. Союз строителей безоговорочно поддержал бастующих. В Сан-Франциско царил хаос.
Но пока еще — только в Сан-Франциско. Хиган в совершенстве владел искусством интриги, и кампания, начатая Харнишем, развивалась постепенно. Могущественный Союз моряков Тихоокеанского побережья предложил своим членам покидать суда, на погрузке которых работали штрейкбрехеры. Когда требования, предъявленные союзом, были отклонены, началась всеобщая забастовка моряков. Именно этого Харниш и добивался. Как только судно каботажного плавания бросало якорь, на борт поднимались представители союза и отсылали экипаж на берег. Судно покидали не только матросы, но и кочегары, механики, коки и стюарды. С каждым днем увеличивалось число бездействующих судов. Набрать команды из штрейкбрехеров не удавалось: члены союза были люди закаленные, прошедшие суровую школу морской жизни, и когда они объявляли стачку — горе штрейкбрехерам, которые вздумали бы сорвать ее! Забастовка перекинулась и в другие тихоокеанские порты и вскоре охватила все побережье. Морской транспорт остановился. Шли дни, недели — забастовка продолжалась. Компания берегового пароходства и Гавайско-Никарагуанско-Тихоокеанско-Мексиканская компания были прижаты к стене. Борьба с забастовкой требовала колоссальных издержек, а приток прибылей прекратился; положение с каждым днем ухудшалось, пока хозяева в один голос не возопили: «Мир любой ценой!» Но мир наступил только после того, как Харниш и его помощники, разыграв все свои карты и забрав кон, позволили обитателям изрядной части континента вернуться к своим обычным занятиям.
Было замечено, что в ближайшие годы кое-кто из рабочих лидеров выстроил себе особнячки и доходные дома или ездил за океан навестить старую родину, а непосредственно после забастовки на политической арене появились новые «темные лошадки», к которым перешло городское самоуправление и казна города. Жители Сан-Франциско даже и не подозревали, в какой огромной мере война Харниша с пароходствами содействовала засилью политиканов в их городе. Но слухи о его деятельности — наполовину сплетни, наполовину догадки — быстро просочились, возбудив против него всеобщую ненависть и злобу. Кстати сказать, он и сам не предвидел, что его набеги на конкурентов возымеют такие последствия.
Но он добился своей цели. Игра велась азартно, и выигрыш достался ему: он растоптал пароходные компании и вполне легальными приемами беспощадно обчистил держателей акций. Разумеется, помощники Харниша не удовлетворились крупными суммами, которые он выплатил им: они сами позаботились о том, чтобы закрепить за собой преимущества, которые впоследствии дали им возможность грабить городскую казну. Что делать! Когда знаешься с разбойниками — без разбоя не обойтись. Но совесть его была спокойна. Он вспомнил слова, когда-то слышанные им из уст старика проповедника: взявший меч от меча погибнет. Ну что ж, пришлось пойти на риск — и он уцелел. И не только уцелел, но и победил. Это игра, соперничество между сильными противниками. А простаки не в счет. Они всегда остаются в накладе. И всегда так было — как ни мало Харниш знал историю, этот вывод казался ему бесспорным. Сан-Франциско хотел войны — ну, он и получил войну. На то игра. Все крупные дельцы так и поступают, да и похуже вещи делают.
— Не говорите мне про совесть и гражданский долг, — сказал он в ответ на настойчивые вопросы одного репортера. — Если вы завтра уйдете из своей газеты и начнете работать в другой, вы будете писать то, что вам велят. Сейчас вы распинаетесь насчет совести и гражданского долга; а на новом месте вы будете восхвалять жульническую железнодорожную компанию и, вероятно, тоже взывать к совести и гражданскому долгу. Цена вам — тридцать долларов в неделю. За эту сумму вас можно купить. Но газета ваша стоит подороже. Если ей отвалить, сколько она запросит, завтра же она переметнется и взамен одной подлости будет проповедовать другую. Но она никогда не перестанет взывать к совести и гражданскому долгу.
И все оттого, что каждую минуту родятся дураки. Их и будут надувать, пока они терпят. А уж пайщики и акционеры лучше помолчали бы! Теперь они хнычут, что понесли убытки. А я что-то не слышал, чтобы они хныкали, когда сами берут кого-нибудь за горло. На этот раз им пришлось раскошелиться, вот и все. Нашли тоже овечек! Да они, милый мой, корку хлеба у голодного украдут, золотые пломбы у покойника изо рта вытащат, а если покойник заартачится, подымут визг, точно их режут. Все они хороши — и крупные воротилы и мелкота. Да вот взять хотя бы Сахарный трест: миллионное дело, а ворует воду у Нью-Йорка, будто мелкий жулик, обвешивает казну на своих фальшивых весах. А вы толкуете про совесть и гражданский долг. Бросьте, дорогой мой!
Глава восьмая
Приобщение к цивилизации не пошло Харнишу на пользу. Правда, он стал приличнее, одеваться, немного пообтесался, речь его стала правильнее. Он до тонкости постиг самую суть биржевой игры, и никто не умел с большим хладнокровием топтать ногами своих ближних. Кроме того, он привык к жизненным удобствам, а в жестокой и сложной борьбе с равными ему по силе противниками он отточил свой ум до остроты бритвы. Но зато в нем появилась не свойственная ему ранее черствость, от былой отзывчивости не осталось и следа. О духовных благах цивилизации он не знал ничего и даже не подозревал об их существовании. Он превратился в озлобленного, бессердечного циника. Могущество и власть оказали на него свое обычное действие. Крупных эксплуататоров он остерегался, эксплуатируемых простаков презирал и верил только в самого себя. Это привело к непомерному, противоестественному преклонению перед своим «я»; окружающие не вызывали в нем никаких теплых чувств, более того — он их и за людей не считал; ему оставалось одно — воздвигнуть алтарь своей личности и возносить к ней молитвы.
Харниш изменился не только душой, но и телом; это был уже не тот атлет со стальными мускулами, каким он пришел сюда с Крайнего Севера. Он слишком мало двигался, слишком много ел, а главное — слишком пристрастился к спиртному. Мышцы потеряли упругость, и его портной уже не раз деликатно намекал ему на увеличивающийся объем талии. И в самом деле, Харниш успел отрастить себе изрядное брюшко. Городская жизнь не пощадила и его лица — сухие, резкие черты расплылись, чуть впалые щеки округлились, под глазами наметились мешки; шея потолстела, и уже ясно обозначались первые складки будущего двойного подбородка. Исчез прежний аскетический облик, приобретенный в изнурительном труде и нечеловеческих лишениях; он погрубел, обрюзг. Все в нем выдавало человека невоздержанной жизни, себялюбивого и черствого.
И люди, с которыми он теперь общался, были уже сортом пониже. Игру он вел в одиночку, партнеров своих презирал почти поголовно, либо не понимая их, либо не питая к ним симпатии и, уж конечно, нисколько не завися от них; поэтому он не искал общества людей, с которыми мог бы встречаться хотя бы в клубе Алта-Пасифик. К тому же в разгар войны с пароходными компаниями, когда дерзновенные набеги Харниша причиняли неисчислимый ущерб всем дельцам, ему было предложено выйти из членов клуба. Харниша это нисколько не огорчило, даже наоборот, и он с охотой перекочевал в клуб Риверсайд, учрежденный политическими боссами Сан-Франциско и фактически принадлежащий им. Он признавался себе, что эти люди ему больше по душе: они проще, бесхитростнее и по крайней мере не важничают. Это откровенные разбойники, они, не таясь, хватают что можно; правда, они неотесанные, у них нет внешнего лоска, зато они не лгут, прикрываясь маской елейной учтивости. К примеру, старшины клуба Алта-Пасифик просили не разглашать исключение его из числа членов, сами тотчас же уведомили газеты. Те, разумеется, на все лады раздували эту сенсацию, но Харниш только посмеивался про себя, однако затаил злобу на кое-кого из членов клуба, и им предстояло в недалеком будущем испытать на своей шкуре, что значит попасть в грозные лапы клондайкского миллионера.
