Громов гнал эти мысли, стараясь не подпускать к сердцу, иначе просто не мог бы сделать ни шагу. Покосился направо — рядом легко бежит лейтенант Ларин. Повернул голову влево — там тенью стелется Рекс.
«Компания что надо! — улыбнулся про себя Громов. — С такими друзьями — хоть в огонь, хоть в воду. Надо же, что делает война! Ну что такое был Ларин пару месяцев назад? Маменькин сынок. А теперь — командир разведвзвода. Малюсенькая должность, а уважение — от рядового до комдива. Мужчиной стал наш Игорек, настоящим мужчиной. Хотя, держу пари, мужчиной нецелованным. О Рексе и говорить нечего: был врагом, стал другом. Да и я… Даже на том свете побывал».
— Может, притормозим? — прервал его размышления Ларин.
— Почему?
— До палаток сто метров. Надо бы привести себя в порядок.
— Правильно, лейтенант.
Разговор с капитаном Васильевым был коротким. О местонахождении Орешниковой он ничего не знал, но запрос тут же отправил. Когда Виктор показал записку Маралова, Васильев заметно повеселел.
— Главное, она среди своих. Больше всего я боялся, что попадет к немцам — ведь поле, на котором бился Маралов, сегодня раз пять переходило из рук в руки.
— Да ты что?! — побледнел Громов. — А… почему ты решил, что она среди своих?
— Да потому, что записку тебе передали утром.
— Ну и что?
— Во сколько это было?
— Около пяти, — ответил Ларин. — Перед самым штурмом.
— Значит, записка написана вчера. А раз так, в сегодняшних боях Маралов не участвовал или участвовал, но без Маши.
— Правильно… Молодец, Колька! Прямо Шерлок Холмс. Одного не пойму: почему ты решил, что записка написана вчера?
— Вот те раз! — хохотнул Васильев. — Да тут же стоит дата.
— Где? Покажи. Ах, черт, уголок загнулся, а я и не заметил, — сбил он на затылок пилотку. — Ай-ай-ай, капитан Громов, и как вам не стыдно?! — корил себя Виктор. — А еще разведчик.
— Ладно, чего уж там… Бывает.
— Психанул я, вот и не заметил загнутого уголка.
— Вот-вот, я предупреждал, — назидательно поднял палец доктор. — Последствия контузии скажутся еще не раз.
— Схлопочешь! — стал в боксерскую стойку Громов. — Я же просил, до конца войны об этом ни слова.
— Подумаешь, — опустил руки в карманы халата доктор. — Плевал я на твой апперкот. Я тебя хитростью возьму: заманю сейчас в гости, плесну спиртику, а в него подмешаю снотворного — вот ты и мой.
— Да?! А Рекс на что?! Смотри, пожалуюсь.
Услышав свою кличку, Рекс слегка рыкнул горлом.
— У-у, тварь неблагодарная, — с досадой отвернулся доктор. — Объясни ты ему наконец, что жизнью он обязан мне. Не тебе, а мне!
— Не поймет, — обнял доктора за плечи Громов. — Он же по-русски ни бум-бум. Так, самое элементарное: вперед, назад, ко мне. Но одно он знает твердо: мой друг не может быть его недругом. До тех пор пока ты со мной, тебе ничто не угрожает.
— Выходит, я обречен терпеть тебя всю жизнь?! — деланно ужаснулся Васильев.
— Именно так! Именно всю жизнь! — шутливо ткнул его в бок Громов. — Ладно, пошли, я согласен стать жертвой твоей хитрости. Только без снотворного.
— Очко — в мою пользу?
— В твою, в твою…
— То-то же! Лейтенант, идемте с нами, — пригласил он Ларина. — Пошли, зверюга, — кивнул доктор Рексу. — Перепадет что-нибудь и тебе.
Только сели в палатке, только вскрыли банки с тушенкой, ворвался запыхавшийся санитар.
— Товарищ капитан, вас к телефону. Срочно!
— Скажи, чтобы переключили на мой аппарат.
— Есть!
— Опять кого-нибудь штопать?
Васильев пожал плечами и снял трубку. Чем громче рокотал начальственный бас, тем яснее и радостнее становилось лицо доктора.
— Да, да. Понял. Спасибо. Служу Советскому Союзу! Конечно. Будем слушать. — Васильев отодвинул трубку от уха и призывно махнул друзьям: — Ко мне, быстро! Передают приказ Верховного.
Одним прыжком Громов и Ларин оказались около аппарата.
— Генерал-полковнику Попову, генерал-полковнику Соколовскому, генералу армии Рокоссовскому, генералу армии Ватутину, генерал-полковнику Коневу, — ликующе рокотал хорошо знакомый по радиопередачам из Москвы голос. — Сегодня, пятого августа, войска Брянского фронта при содействии войск Западного и Центрального фронтов в результате ожесточенных боев овладели городом Орел.
Сегодня же войска Степного и Воронежского фронтов сломили сопротивление противника и овладели городом Белгород.
Месяц тому назад, пятого июля, немцы начали свое летнее наступление из районов Орла и Белгорода, чтобы окружить и уничтожить наши войска, находящиеся в Курском выступе, и занять Курск.
Отразив все попытки противника прорваться к Курску со стороны Орла и Белгорода, наши войска сами перешли в наступление и пятого августа, ровно через месяц после начала июльского наступления немцев, заняли Орел и Белгород.
Тем самым была разоблачена легенда немцев о том, будто советские войска не в состоянии вести летом успешное наступление.
Сегодня, пятого августа, в 24 часа столица нашей Родины — Москва будет салютовать нашим доблестным войскам, освободившим Орел и Белгород, двенадцатью артиллерийскими залпами из ста двадцати четырех орудий.
Вечная слава героям, павшим в борьбе за свободу нашей Родины!
Три офицера молча, не чокаясь, выпили за павших. А потом сгрудились вокруг перевернутого ящика, служившего столом, обняли друг друга за плечи и… запели «Землянку».
Сколько их сейчас — офицеров и солдат — на всем огромном фронте от Баренцева до Черного моря, затаив дыхание, слушали этот приказ, а потом пили горькую чарку за погибших друзей, за победу, за обильно политую кровью русскую землю, которую больше не топчет немецкий сапог, за ту землю, которую еще предстоит оросить кровью русских солдат, чтобы она снова стала русской!
Бьется в тесной… печурке… огонь, —
хрипловато чеканил Громов.
На поленьях смола, как слеза, —
зажмурившись, выговаривал Васильев.
Лейтенант Ларин, не решаясь подхватить, кивал в такт мелодии. А разведчик и врач вели песню дальше:
И поет мне в землянке гармоньПро улыбку твою и глаза.
Сколько же их было — землянок, блиндажей, ходов сообщения, просто нор! Сколько перелопачено земли, и все ради того, чтобы дала приют, защитила, приняла предназначенные людям бомбы, снаряды, мины и пули!
Про тебя мне шептали кустыВ белоснежных полях под Москвой, —
неожиданно приятным баритоном запел Громов.
Я хочу, чтобы слышала ты, —
подхватил неуверенным баском Васильев, —
Как тоскует мой голос живой.
И вдруг в их дуэт вплелся звонкий, почти мальчишеский тенорок лейтенанта Ларина. Чуточку смущаясь, он взял мелодию на себя:
Ты сейчас далеко-далеко,Между нами снега и снега…
Громов широко улыбнулся, взлохматил волосы на голове Игоря и еще крепче обнял его за плечи.
До тебя мне дойти нелегко,А до смерти четыре шага.
Когда друзья стали петь последний куплет, послышалось робкое подвывание — это Рекс, строгий, невозмутимый Рекс, издавал какие-то горловые звуки. Трио умолкло. Умолк и Рекс. А когда офицеры, опрокинув еще по стаканчику, под размашистое дирижирование Васильева запели во весь голос:
Пой, гармоника, вьюге назло,Заплутавшее счастье зови.Мне в холодной землянке теплоОт твоей негасимой любви… —
Рекс выдал такую руладу с подвывом, что все со смеху схватились за животы.
— Ну и дела! Ну и чудеса! Да его надо не в разведку, его — в Большой, — постанывал доктор.
— И точно! Товарищ капитан, он же нас когда-нибудь демаскирует. Услышит в немецкой траншее губную гармошку и как врежет арию певца за сценой! — вытирал слезы Ларин.
А Громов только крякал:
— Ну, Рекс. Ну, ты даешь. Что же теперь с тобой делать? Иди-ка сюда!
Рекс подошел к хозяину, положил морду ему на колени и преданно уставился в глаза.
Громов потрепал стоящие торчком уши, отрезал кусок колбасы и протянул Рексу.
— Все хорошо, а чего-то не хватает! — вздохнул Васильев.
— Я знаю чего, — вставил Ларин.
Доктор недоуменно поднял брови.
— Салюта! — заявил Ларин. — Я однажды видел, еще до войны. Правда, не салют, а фейерверк, но все равно здорово!
— И я видел! — возбужденно подхватил Громов. — Первого мая — точно?
— Точно.
— В сороковом?
— В сороковом.
— Да, славяне, за такое зрелище полжизни отдать не жалко. Если бы нынешний салют увидел кто-нибудь из наших ребят, а потом рассказал… Но все они здесь, а салют там. Стоп! — загорелся вдруг Громов. — У меня идея! Завтра же напишу матери и попрошу рассказать о салюте.
