«Стиб–Пэлес–Плейс» — вновь прочла она на стене.
О, это была самая мрачная стена из всех мрачных стен, какие только Лена могла себе представить. Поросшие лишайником черные камни громоздились вверх, и никаких окон, никаких уступов…
Лена поняла, что это не стена дома, а ограда какого–то парка — быть может, точно такого же, как тот, который она опрометчиво покинула, казалось, целую вечность назад.
Поверх стены вздымались исполинские черные кроны.
* * *
Хикс Хайд — в недавнем прошлом бард и писатель, кумир и трибун, а ныне официально — покойник, как мы помним покинул верхнюю палубу парома самым естественным для фейери способом.
— Надоело быть человеком, — шипел он, взмывая в ночное небо.
Протяжный гул крыльев наполнял воздух ощущением скрытой мощи.
При том что обычный фейери втрое легче равного ему по габаритам человека, на взлет этой исполинской стрекозе требуется титаническое усилие.
Его организм в секунды перестраивается для полета. Грудная клетка раздувается вперед острым выступом, образуя «киль», органы пищеварения подтягиваются к позвоночнику и вверх к диафрагме, а брюшная полость заполняется большими воздушными мешками, которые пронизывают весь организм, от мельчайших полостей между органами до внутренности трубчатых костей, что дает при высоком темпе дыхания эффект колоссального выброса кислорода в кровь.
Сухожилия уплотняются и даже укорачиваются, крепче стягивая все суставы.
Хвост максимально удлиняется, крылья достигают в размахе шести метров. Все тело вибрирует в противофазе с крыльями, становясь будто бы призрачным и размытым, и только шея выполняет компенсаторные колебания, оставляя голову не дрожащей.
Происходят и другие изменения в организме. Так как предки фейери летали преимущественно в брачный период, это наложило дополнительный отпечаток на трансформацию у самцов.
Если же полет происходит после значительного перерыва, то организм сбрасывает через поры огромное количество избыточной жидкости, капельки которой измельчаются вибрацией в тонкий пар, и летящего фейери сопровождает облачко тумана, которое тает за ним вослед.
Тогда как легенды описывают летящего фейери как тонкого, изящного человечка, трепещущего светящимися крылышками, в действительности он производит угнетающее, зловещее, противное чему бы то ни было человеческому впечатление.
Те самые ученые Мировой Державы, которые вопреки насмешкам пытаются изучать этих существ, располагая весьма и весьма скудными сведениями о них, полагают, что полет фейери грузен, неуклюж и мучителен.
У них есть на то причины.
Самая тяжелая птица породы дроф весит вполовину меньше фейери средней упитанности. При наблюдении за ее взлетом сердце наполняется сочувствием к несчастному существу, тяжело бегущему по саванне, толкающему неотступно притягивающую твердь короткопалыми ногами и взмахивающему огромными крыльями. И даже когда этот тяжкий летун отрывает свое массивное тело от земли, за первыми, судорожными махами крыльев наблюдать тяжело, пока дрофа не наберет высоту и не возляжет на восходящий поток, раскинув крылья, дабы отдохнуть немного, прежде чем продолжить полет.
Исследователь фейери был бы крайне поражен тем, насколько легко и точно они маневрируют в воздухе, насколько естественна для них среда, покорившаяся человеку только благодаря аппаратам легче воздуха.
Фейери можно по праву назвать самыми виртуозными летунами из всех крупных существ, что создала природа. Они превосходят не только любую птицу (которая летит в основном за счет одних грудных мышц, тогда как у фейери в полете задействована вся без исключения мышечная масса), за исключением разве что стрижей, в проворстве, скорости и маневре. Но даже их детишки, шаля, умеют догнать и буквально взять из воздуха летучую мышь, которая славится умением уклоняться от препятствий под любыми углами. Ну, последнее возможно оттого, что вибрацией крыльев и тела фейери делает перепончатокрылых совершенно глухими и лишает их главного оружия.
Сначала медленно, а потом все стремительнее Хайд набирай высоту. Панорама паромного причала открывалась под ним. Молы усмирителей волнения, причалы паромов со съездами, освещенными прожекторами с моста, идущего вдоль береговой линии, доки, причалы грузовых барж, стоящих под разгрузкой.
Набрав высоту, он прекратил вибрацию крыльев и, набирая скорость, стал спускаться к берегу. Он хотел перемахнуть набережные с огнями, грузчиками, крановщиками, пассажирами и портовыми бригадирами смен и приземлиться на пустынной улочке.
Но воздух был беден восходящими потоками, и Хайд снова сделался похож на звенящий призрак, в котором четким оставалось только обострившееся лицо, которое никто из поклонников не смог бы теперь узнать.
Когда неслышимый человеческим ухом звук вибрации докатился до берега, сильно опережая низкий гул кончиков крыльев, рабочие порта отметили, что чайки снялись с такелажа судов и с резкими тревожными криками заметались, уносясь прочь.
Следом за этим произошло явление, весьма омрачившее безмятежную жизнь и работу порта на многие дни. Корабельные крысы, как клялись потом очевидцы, энергично и безмолвно выстроились возле клюзов и трапов и организованно, хотя и не без некоторой паники, двинулись по причальным канатам, леерам и сходням — по всему, что соединяло корабли с берегом.
Из всех щелей повылезали и присоединились к ним резко отличающиеся упитанностью и лоском шерсти вечные конкурентки крыс корабельных — обитательницы складов и доков — крысы портовые. Они встраивались в общий поток и уходили с территории порта в город.
И в этом было нечто жуткое, нечто неотвратимое, леденящее сердце. Предвестие неминуемой страшной беды — вот как восприняли это работники порта.
Полег фейери вызывает панику у животных. В легендах описаны массовые исходы крыс и не только крыс из городов, где видели этих существ. Но об этом мало кто помнит.
Возможно, потому, что большинство людей смотрели себе под ноги, никто не заметил твари, пролетевшей над их головами.
Возможно, потому, что все слышали многоголосый обеспокоенный писк грызунов, никто не придал значения рокоту в небе.
Летун миновал порт и приземлился где–то в кварталах, примыкавших к нему. И след его на время затерялся…
* * *
Шмидт прислушался…
У двери в скобяную лавку привратника не было.
Вместо привратника стоял треснувший деревянный истукан с посохом в руке, и всякий входящий сам должен был качнуть сей посох, дабы отпереть дверь.
Но был мудреный колоколец внутри, что звоном оповещал о покупателе, да был еще и немудреный запор, тоже с внутренней стороны.
Все это не могло стать препятствием для Клауса Шмидта.
Он мог снести дверь, и каждый мускул огромного тела просил его об этом, но следовало войти бесшумно. Коварные твари, которых следовало застать врасплох, могли упорхнуть, допусти Шмидт оплошность. А он настроился сделать работу самым наилучшим образом. Мистер Бенелли должен быть им доволен!
Шмидт любил двери и запоры. Он относился к ним как к живым существам. Разговаривал с ними, спорил. Он уважал их за стойкость и последовательность в исполнении своего предназначения — не пускать непрошеного гостя.
И в тех нередких случаях, когда он сам выступал в роли непрошеного гостя, Шмидт воспринимал двери и запоры как вызов, а взлом — как состязание.
«Боишься меня? — ласково спросил он, проводя пальцами по дереву двери и чувствуя легкую тонкую вибрацию, будто дверь предчувствовала насилие, и трепет охватил ее, — Небось не поломаю!»
Он достал из кармана тонкий, плоский щуп и, всунув его в щель между дверью и косяком, повел снизу вверх, до тех пор, пока щуп не уперся в накидной засов.
«Кому как не торговцу замками, — продолжал Шмидт мысленно общаться с дверью, — знать, что тщетно удерживать мастера взлома? Кому как не ему?»
Казалось важным молча говорить, чтоб успокоить дверь, будто та обладает разумом и нервами. Чтобы не спугнуть удачу, не накликать неожиданное сопротивление.
Щуп уперся в засов и не двигался. Осторожно, чтобы не сломать тонкий инструмент, Давилка начал увеличивать усилие, и засов поддался, заскользил вверх, тихонько лязгнул, брякнул и открылся.
«Вот и хорошо, — сказал он мысленно, — теперь бы только без шума!»
Колокольчик его беспокоил. Дверь с рычажным приводом должна была открыться довольно резко. А значит, нужно было предупредить возможность удара колокольчика.
«Сейчас, — сказал Шмидт, нащупывая рычаг открытия двери, а левой рукой примериваясь к месту, где по другую ее сторону должен был находиться колокольчик. — Сейчас, очень быстро… Я открою, и войду, и закрою тебя. И будто ничего не случилось!»
Он рванул рычаг, дверь открылась тотчас, и молниеносным движением он схватил колокольчик за язык.
