Это было проделано почти беззвучно, но Шмидту показалось, что он наделал грохота на всю округу и перебудил квартал.
Он замер. Он не сомневался, что шума не было, но привычка, выработанная годами, заставляла его все подвергать сомнению и после каждого шага замирать и прислушиваться, не учуял ли его — чудовище, крадущееся во мраке, — кто–нибудь сверхчуткий.
Нет. Его не услышали.
Он вошел, затворил за собою дверь, продолжая держать колокольчик за звонкий язычок. Потом отпустил колокольчик.
Он был внутри. Чудовище кралось к добыче.
Откинув полу плаща, он вынул из чехла на поясе свое жуткое оружие. Четырехгранные шипы мерцали в слабом свете, проникавшем в лавку извне.
В полутемной скобяной лавке Шмидт, освоившись, взял с прилавка тяжелый навесной замок. Поднес его к лицу и принюхался.
Запах хорошо пробуждает разнообразные воспоминания, потому что запах невозможно вспомнить.
Что в запахе смазки было такого? Какие воспоминания встали перед мысленным взором Шмидта — останется тайной.
Здесь где–то путь наверх.
Шмидт медленно поворачивал голову, осматривая помещение. Глаза его вбирали мрак, и все лучше различали детали.
Он положил ружье на прилавок, взял ключи от замка, который все еще держал в руке, отпер его и замкнул вокруг левого запястья. Взвесил потяжелевшую руку и, усмехнувшись, сунул ключи в карман.
Все же он был большой затейник — этот страшный Давилка Шмидт.
* * *
Флай позволил себе немного расслабиться. Все было правильно. Все шло так, как надо. Ангел, Ведущий Судьбу, благоволил ему. Но отчего же, во имя Песни Исхода, так тревожно?
Видимо, всякий беглец, какую бы светлую и славную цель он ни преследовал, остается нарушителем общественного договора, позволяющего людям жить в согласии, если таковой договор соблюдается. И нарушитель, кроме законной гордости победителя, презревшего косность мира, испытывает и чувство вины.
Флай знал, что было, знал что есть, и знал, что будет. Не провидел, не предсказывал, а просто не сомневался в собственном пути, и путь этот был ясен и светел.
Если где–то и для кого–то свобода — осознанная необходимость, то ведь осознанная необходимость осознанной необходимости — это как раз несвобода.
Флай был исполнен ощущения свободы. Он бежал из неволи и бежал от сомнений. Он весь состоял из стремления к свободе для себя и своего народа. Свободе от сомнений в том числе.
— Кажется, все… — задумчиво сказал Флай, еще раз взглянул на визитные карточки с рекомендациями, начертанными на обратной стороне перламутровым карандашом, который выдал ему Илай.
— Да, все готово, — сказал лавочник, — можно подкрепить силы. Прошу к столу.
Флай усмехнулся. Он имел в виду свое дело, этап которого успешно завершил, а вовсе не готовность пищи. Ему надо было уходить быстрее, чтобы не делать паузы в пути, да и не подвергать хозяина опасности, хотя он и застращал последнего тем, что погостит у него.
Однако ароматы чего–то неуловимо деликатнейшего, что готовил Илай, заставили его задержаться, только с тем чтобы подкрепиться. Ему нужно было много энергии. Много как никогда. Как никогда прежде и, возможно, никогда после.
Флай проглотил последнюю каплю калиновки из стакана, который держал в руке.
Илай подал стакан, еще когда приступил к готовке, и, ка добрый хозяин, следил за тем, чтобы калиновка не иссякала в нем.
Флай чувствовал, что завершен некий важный этап. Опьянения не было. Он лишь немного расслабился. Однако чувство времени не покидало его. Нельзя было останавливаться.
Нужно маневрировать. Все время и неуклонно двигаться вперед. Иначе те, кто идет по следу, настигнут и вмешаются в планы. Это все осложнит. А Флай хотел, чтобы задуманное удалось непременно и совершенно.
Илай был прав, когда говорил, что жизнь фейери среди людей — тоже заточение. «Вся наша жизнь среди них — заточение», так сказал он. И в основном был прав.
Но и он — Флай — прав: нет надобности сетовать на судьбу. Фейери пришли в этот мир и приняли эту жизнь, избежав большего зла, чем существование тайком, среди чужих и чуждых.
Пока было возможно мириться с заключением, они мирились и считали покорность за благо. И Флай в тюрьме мирился с судьбой. Но он мирился потому, что знал: однажды все изменится. Как только стало возможно покинуть серые стены, он сделал это без колебаний и сомнений.
Так и все фейери — без колебаний и сомнений должны изменить судьбу. Изменить, ибо могут ее изменить!
Так!
Но песок падал в песочных часах, и Флаю не было покоя.
Илай был всего лишь лавочником — продавцом скобяных товаров — и разбирался в металле куда лучше, чем в кулинарии, но крылатые очень серьезно относятся к тому, что они едят. Пища для них должна быть высокоэнергетической и крайне эффективной.
Мясо птицы Илай нарезал мелкими кубиками. Точно так же нарезал кубиками лук, измельчил чеснок и зелень укропа и петрушки. Несколько листочков мяты растер пальцами и измельчил. Тщательно смешал все. Добавил чуточку острого красного перца, отставил и занялся мясом кита. Куски толщиной в два пальца, нарезанные поперек волокон, он надрезал, чтобы получились кармашки, потом слегка отбил и сложил в миску, залив соком лимона и ананаса. Ананас содержит ферменты, которые ускоряют переваривание мяса в желудке. Кроме того — это вкусно.
Слабосоленого судака, предварительно нарезанного тонкими ломтиками, он аккуратно поместил в кармашки отбивных и вновь вернул отбивные в миску с маринадом. Затем вернулся к фаршу.
Добавил четыре перепелиных яйца и тщательно замешал фарш. Затем, с кровожадной улыбкой, какая бывает только на лицах маньяков, замышляющих убийство с особой жестокостью, и у гурманов, приготовляющих пищу, он очистил пару бананов, размял их и смешал со сливками до однородной массы.
Помешивая фарш, он стал по частям добавлять к нему получившийся бананово–сливочный коктейль. Затем начинил полученным фаршем отбивные, стараясь не нарушить положение ломтиков рыбы.
Панировал отбивные в молотых каштанах и обжарил на сухой сковородке, многократно переворачивая, после чего поместил их на противень, смазанный жиром, и довел до готовности в духовом шкафу, на дне которого стояла кастрюлька с остатками маринада, чуть сдобренного вишневым вином и слегка разбавленного водой.
Изумительное, экзотическое, пряное мясо со вкусом рыбы. Нежное, легкое, чудо какое вкусное.
Илай подал это блюдо так, как его лучше всего подавать — с капустно–клюквенным салатом.
И когда он расписывал кромки больших квадратных тарелок традиционными пожеланиями при помощи старого доброго бальзамического уксуса столетней выдержки — рука его не дрогнула, ибо все страхи, терзавшие его с приходом Флая, несущего дурную весть, улетучились вместе с паром, уходящим в вытяжную трубу.
Илай теперь был весь исполнен гостеприимства. Стол удался.
Вишневое вино и пусть не вырезанный цветком, а просто нарезанный драгоценный плод пурпурной ягоды[13] дополняли композицию.
Флай не мог не заметить перемену в хозяине дома. Это было хорошо. Правильно. Но это не могло усыпить его бдительности и чутья. Он должен был подстраховаться. Квартира казалась ему ловушкой. Не кем–то специально расставленной ловушкой, а западней того рода и свойства, что расставлены для простаков самой судьбой повсюду на пути.
Флай обдумал несколько путей отступления в случае, если кто–то захочет захватить его здесь.
Аккурат когда он, соблюдая приличия, поинтересовался тем, что и как готовил к столу хозяин, Клаус Шмидт остановил свой паромотор и осмотрелся.
В тот момент, когда трапеза была закончена, Шмидт расправился с молодежной бандой.
Когда Илай предложил устраиваться на ночлег, Шмидт в скобяной лавке наткнулся на прилавке на охотничью шляпу и плащ Флая.
Беглец все острее чувствовал опасность.
Когда Флай отправился в туалетную комнату, Шмидт уже тихонько поднимался по винтовой лестнице.
Давилка ворвался в жилье Илая, когда тот проделал половину расстояния от стола к мойке, неся в руках посуду.
На кромках больших тарелок еще читались следы рун, но ниточки, начертанные бальзамическим уксусом, были смазаны, и вместо добрых пожеланий выходила какая–то ерунда.
Их взгляды встретились.
Тарелки в руках Илая предательски звякнули.
Шмидт зарычал.
Он медленно, демонстративно навел зловещее оружие на тихого лавочника.
Илай вздрогнул всем телом.
Шмидт хотел что–то сказать, но сквозь оскаленные зубы вырывалось только лютое, нечленораздельное ворчание.
— Могу ли я оказаться чем–то полезен достойному господину? — промямлил Илай, без стеснения выказывая весь ужас, который охватил его.
Это позволяло дистанцироваться от собственного страха. Если внешне он прямо–таки трепетал от ужаса, то сковать себя внутри страху не позволил и сохранял относительную уверенность и способность здраво и быстро мыслить.
