было ключевым элементом обучения, ибо суть его заключалась в том, чтобы превзойти свое эго. Целью был экстазис, «выход из себя» – но не в виде драматических экстатических видений, как у Иезекииля, а в форме вежливости и сострадания. Пока чжун-цзы не начинал всем сердцем откликаться на нужды ближних, он оставался сосредоточен на себе, замкнут в собственном тесном и хрупком мирке[416].
Таким образом, все изучение писания было посвящено жэнь — слово, которому Конфуций отказывался дать определение, поскольку его истинное значение не удавалось выразить понятными категориями того времени[417]. Единственный способ понять жэнь – практиковать его, доведя до совершенства, по примеру Яо и Шуня. В эпоху Чжоу жэнь («благородство») отличало чжун-цзы от простонародья, но Конфуций придал этому понятию нравственное значение: он верил, что жэнь есть «Сила Пути» (дао-дэ), позволившая Мудрым Царям править без насилия, поскольку они действовали в согласии с законами Неба или Природы. «Как нам достичь жэнь?» – спросил Янь Ху. «Ке чжи фу ли», – отвечал Конфуций. «Согните свое эго и подчинитесь ли»[418].
Готовность уступать другим не рождается в нас от природы; то же можно сказать о почтении и постоянном памятовании о нуждах ближних. Конфуций понимал, что одни лишь размышления о важности самоумаления, почтения и благоразумия не помогут смирить наши эгоистические порывы – и, как и современные нейрофизиологи, знал, что телесные жесты и упражнения могут многому нас научить. Стилизованная жестикуляция ли позволяла чжун-цзы освоить навык «уступать» другим и ввести его в привычку. Вместо гордых и агрессивных поз и жестов внешняя почтительность, выраженная в позах и жестах ли, помогала усвоить и внутреннее отношение внимания и уважения к окружающим. Обрядовость поднимала обычные биологические действия на иной уровень. Ритуалы подтверждали, что мы ведем себя достойно, и наделяли повседневные дела церемониальной торжественностью, заставляющей человека ощутить святость жизни. Реформированный ритуализм, из которого исключили сосредоточенность на статусе и положении, восстанавливал доброжелательность и достоинство человеческого общения. Обряд наделял святостью не только того, кто его исполнял, но и тех, с кем он имел дело. Конфуций понимал психологическую истину, лежащую за древним верованием, что ритуалы сыновней почтительности создают божественный шень, позволяющий смертному человеку стать божественным предком.
Ли, закон Неба, учил людей иметь дело друг с другом как с равными, как с партнерами по общей церемонии, в которой личность играет второстепенную роль в сравнении с гармонией целого. Поэтому ритуал был не просто средством самовоспитания: он имел и политическое значение. Когда кто-то из учеников спросил Конфуция, как применить жэнь к политической жизни, тот ответил:
В чужой стране ведите себя так, словно принимаете важного гостя. Оказывая услуги простым людям, ведите себя так, словно совершаете важное жертвоприношение. Не делайте другим то, чего не желаете себе. Так вы освободитесь от своеволия, будь то в государстве или в благородном семействе[419].
Для конфуцианцев личное самовоспитание было неразрывно связано с исправлением общества. Конфуций верил, что ли снова сделает Китай гуманной страной. «Если бы правитель хоть на один день смог согнуть свое эго и подчиниться ли, – не раз говорил он, – все и вся под небом откликнулось бы на его доброту»[420].
Возможно, Конфуций первым сформулировал Золотое Правило в чеканной, запоминающейся формуле: «Не делай другим того, чего себе не желаешь». Когда Цзы-гун спросил его: «Можно ли сформулировать главное правило жизни одним словом?», Конфуций ответил: это слово – взаимность (шу)[421]. «Путь Учителя состоит в том, чтобы делать для других самое лучшее, – объяснял Жэн-цзы, – и использовать себя как меру в определении того, что нужно другим»[422]. Вместо того, чтобы ставить себя на какое-то особое, привилегированное место, загляни внутрь себя, обрати внимание на то, что тебя расстраивает – и воздерживайся от того, чтобы причинять такую же боль другим. Чтобы начать поистине преобразовывать мир, такой альтруизм должен войти в привычку и соблюдаться не только, когда тебе это удобно, но «все дни и каждый день»[423]. Звучит несложно; однако, как признавал Янь Ху, подчинить себе непокорное эго – тяжелая борьба длиною в жизнь:
Чем больше смотрю я на эту цель, тем выше она кажется; чем более в нее погружаюсь, тем она сложнее. То она мелькает впереди, то вдруг вижу ее позади себя. Учитель умело ведет меня вперед шаг за шагом. Он расширяет мой кругозор знаниями и связывает волю ритуалами, так что я не смог бы все бросить, даже если бы захотел. Я истощаю все свои силы, и все же кажется, что-то ускользает и продолжает маячить впереди. И я всем сердцем желаю последовать за ним – но не вижу дороги![424]
Янь Ху описывал опыт трансцендентного: жэнь – не что-то такое, что можно «получить», это скорее то, что ты сам раздаешь «все дни и каждый день». Жэнь и есть та трансцендентность, которую ищешь, ибо жизнь в эмпатии, самоумаление и преодоление своего «я» выводит тебя за собственные пределы. Эмпатия и сострадание, как мы уже видели, исходят из правого полушария мозга, видящего глубинную взаимосвязь всех вещей. Пытаясь реализовать этот идеал «все дни и каждый день», Янь Ху порой замечал проблески священной реальности, одновременно имманентной и трансцендентной, исходящей изнутри, но также и присутствующей вовне, «маячащей впереди». Никакого мгновенного «перерождения» у конфуцианцев не случалось. Сам Учитель говорил, что не менее пятидесяти лет прошло, прежде чем ли и добродетели шу и жэнь сделались для него второй природой[425].
В возрасте пятнадцати лет Конфуций начал свое образование с изучения «Документов», «Песнопений», «Ритуалов» и «Музыки». Конфуций всегда настаивал, что он не оригинальный мыслитель, а полностью полагается на учения прошлого: «Я передаю, а не вношу новое; я доверяю путям древности и люблю их»[426]. Изучение «Документов», подкрепленное практикой «Ритуалов», еще в молодости убедило его, что Яо и Шунь создали идеальный нравственно-политический строй. А если Великий Мир был достигнут однажды, при Яо – значит, его можно достичь снова. История – не антикварные экзерсисы, а призыв к политическому действию в смутном настоящем. Когда Конфуций, утомленный эгоизмом и насилием, царящим в княжествах Великой Равнины, удалился от двора, он был убежден, что «переформатирование» Китая сможет осуществить только образованная элита, и только если примет эти древние тексты как прямое руководство к действию в общественной жизни. В прошлом китайские аристократы любили цитировать «Песнопения» для защиты собственных интересов; но в «Изречениях» мы видим, как Конфуций и его ученики наделяют «Песнопения» нравственным учением, которого в них изначально не было: они верили, что древние писания обращаются к моральным проблемам современности[427].
