Конфуций основал свою школу, чтобы создать кадровый резерв хорошо подготовленных ученых, способных наставлять князей в Пути Яо и Шуня, дабы те могли исполнять Мандат Неба[428]. Но достичь этого было возможно лишь после их собственного преображения в результате долгого, напряженного, неустанного самовоспитания.
На вопрос о том, куда идти Китаю, простого ответа не было. Напротив, «Изречения» внушали китайцам разумный скепсис в отношении четких определений, абсолютных истин и нерушимых правил[429]. Конфуций редко отвечает на вопрос напрямую. Спрошенный о жэнь, он дает два разных ответа – один Янь Ху, второй Сюн Юну, – а потом дополняет их третьим определением, данным Сыма Ню[430]. На вопросы о том, как отличить чжун-цзы от «недостойного» (сяо жэнь), Конфуций каждый раз дает разные ответы[431]. На вопрос, что значит быть хорошим сыном, не предлагает никаких общих принципов – лишь несколько разрозненных примеров сыновней любви и почтительности[432]. Такое избегание определений и обобщений – отличительный знак китайских писаний. Западных читателей это порой раздражает, однако общая мысль «Изречений» вполне понятна: хорошо подвешенный язык и заученные наизусть определения мало что значат. Мир нуждается не в ловких ораторах, а в людях, культивирующих в себе человечность.
Есть знаменитое изречение Конфуция: «Я подумываю о том, чтобы бросить говорить». Когда Цзы-гун возразил: «Если бы ты не говорил, как передал бы свое учение нам, ученикам?», Конфуций ответил просто: Небо не говорит с людьми – но взгляните, как эффективна Природа: «А что говорит Небо? Однако времена года сменяют друг друга, и сотни вещей приходят в бытие. А что говорит Небо?»[433] Он верил, что Яо правил, как и Небо, без слов и преображал людей одной лишь силой своего примера: его добродетель сияла миру и распространялась на весь мир[434]. Жэнь – не просто внимательное и сострадательное отношение к окружающим. Это ясно видно по «концентрическим кругам сострадания» Яо. Семья – школа эмпатии, здесь мы учимся исполнять ли в повседневной заботе о родителях, братьях и сестрах. Но на этом нельзя останавливаться. Китайское писание требует от нас отбросить племенные инстинкты и мыслить глобально. Забота о семье расширяет сердце чжун-цзы, и он начинает ощущать эмпатию ко многим и многим: сперва к тем, кто его окружает, затем к стране, в которой живет и, наконец, ко всему миру[435].
* * *
Ритуалы ариев изначально предназначались для того, чтобы поддерживать богов в их задаче сохранения космического порядка (рта). В IX в. до н. э. арийские ритуалисты разработали концепцию Брахмана, предельной невыразимой реальности, сопрягающей вместе разрозненные силы вселенной. Но цель их обрядов постепенно начала меняться: теперь ритуалы уже не только удерживали вселенную от распада, но и обеспечивали их участникам жизнь после смерти. Считалось, что, всю жизнь безупречно исполняя обряды (карма), после смерти можно переродиться в мире богов. Однако люди сомневались в эффективности этой ритуализованной кармы, и в VI в. до н. э. начал складываться новый корпус писаний, обращенный к этим проблемам.
Эти писания носят собирательное название «Веданта», то есть «конец Вед», по двум причинам. Во-первых, они знаменовали собой окончание откровения (шрути, то есть «услышанного»), полученного риши и зафиксированного и расширенного в Ведах. После Веданты откровения прекратились, о них можно было только вспоминать (смрти). Впрочем, само это «окончание» заняло немало времени. Существуют почти 250 Упанишад, как именуются эти новые писания. Двенадцать «классических» Упанишад были составлены между VI и I вв. до н. э., а новые Упанишады продолжали и продолжают появляться по сей день. Как видим, канон писания не всегда достигает полноты и «закрывается». Во-вторых, если понимать «конец» как «цель», то Упанишады, несомненно, являют «конец» ведических шрути, поскольку объясняют нам, что видели древние риши и о чем рассуждали «Брахманы». «Здесь суть самой сути, – говорит о себе одна ранняя Упанишада, – ибо суть – это Веды, а здесь суть Вед»[436]. «Конец» Вед невыразим, его нельзя ни определить, ни полностью закончить.
На Западе Упанишады иногда воспринимают как своего рода «протестантскую» рефлексию над ранним ведическим ритуализмом. Верно, что они нередко отметают древние ритуальные практики; однако по сути своей Упанишады – не опровержение, а продолжение и углубление древней ритуальной науки. Первые две Упанишады, по-видимому, сложились в течение VI в. до н. э., в период интенсивных социально-экономических перемен в долине Ганга. «Чхандогья Упанишада» возникла в регионе Куру-Панчала, а «Брихадараньяка Упанишада» – в царстве Видеха, приграничном государстве на самой восточной точке арийской экспансии. Здесь авторы встречали людей из самых разных традиций: арийских поселенцев более ранних волн эмиграции, иранские племена малла, ваджьи и шакья, а также коренных жителей Индии. Кроме того, настало время стремительной урбанизации: Чхандогья и Брихадараньяка почти не упоминают о сельском хозяйстве, но часто ссылаются на различные городские ремесла. Улучшение дорог теперь позволяло людям преодолевать большие расстояния, чтобы посоветоваться с новыми мудрецами. Начало размываться прежнее сословное деление: многие ученые дебаты, описанные в этих ранних Упанишадах, происходят при дворе раджи, что указывает на увеличение влияния кшатриев[437].
Эти две первые Упанишады представляют собой антологии более ранних писаний, собранные воедино редакторами и преподанные как наставления знаменитых учителей: Яджнавалкьи в случае Брихадараньяки и Уддалаки Аруни в случае Чхандогьи. Оба они были браминами; однако другие учителя, как, например, царь Аджаташастра, происходили из военного сословия кшатриев, что наводит некоторых ученых на мысль, что за созданием Упанишад стояли именно кшатрии. Однако более вероятно, что просто урбанизация привела к более тесному взаимодействию разных сословий. Новые учения все еще глубоко укоренены в жреческих аксиомах «Брахманов»[438]. Само слово «упанишада» часто переводится как «эзотерическое учение»: его этимология («упа-ни-шад» – «сидеть подле») указывает на некие тайны, которые мудрец передает нескольким особенно одаренным ученикам, сидящим у его ног. Впрочем, сейчас такое толкование считается недостоверным, поскольку древнейшее значение слова «упанишад» – «равенство», «подобие» или «соответствие»[439]. Из этого следует, что новые писания разрабатывали науку о «соответствиях» (бандхус), заложенную ритуалистами, которые культивировали чувство глубинного единства реальности, своими ритуалами связывая воедино небо и землю.
Это очевидно в Брихадараньяке, Упанишаде жрецов адварью, выполнявших ритуальные действия: она начинается с размышления над знаменитым «Жертвенным Конем», ритуалом плодородия, прославляющим власть раджи. В серии бандхус, производимых жрецами, конь уподобляется всему космосу: ноги его – времена года, плоть его – облака, грудь – восходящее солнце, а ржание – Вак («Речь»), само высшее божество[440]. А вот Чхандогья – Упанишада жрецов удгатр, так что она начинается с размышления над священной мантрой ОМ, которой удгатр начинали каждое свое песнопение. ОМ представляет квинтэссенцию реальности: земли, вод, растений и людей,
