— И в тысяча восемьсот семьдесят четвертом году он пересек океан в поисках… английских прыщей и английских пенсов?
— Точнее, не пенсов, а полновесных фунтов, — поправил меня Кейн. — И компаньона.
— Но не ты должен был стать им. Ты говоришь, что раздумал им становиться.
— Да, но, боюсь, не сразу. Понимаешь, Фрэнсис был тем, что французы называют un beau-parleur — краснобай. Дарил он и подарки.
Последнее, судя по тому, как опустился на грудь подбородок Кейна, до сих пор внушало ему стыд.
— Ты помнишь, Брэм, те брюки из шотландки, которые я так любил и надел, когда впервые отправился к Россетти?
— Очень хорошо, — ответил я.
— Так вот, мне подарил их Тамблти и много чего еще в придачу. Мы ходили по городу вместе, нарядившись как денди, но к тому времени, когда речь зашла о том, чтобы стать его путешествующим компаньоном, я уже передумал и отказался наотрез.
— Из-за его комнат, говоришь?
— В каком-то смысле — да. Он обзавелся жильем в Ливерпуле несколькими годами раньше, когда приехал туда в первый раз. У него вообще в обычае держать квартиры в разных местах. Но это его дело: меня в конце концов оттолкнули не сами комнаты, а то, что в них было.
Разволновавшись, Кейн встал, чтобы задернуть шторы, оставив меня размышлять о загадочном содержимом комнат Тамблти. И хотя воображение рисовало мне всякие гадости, ему было далеко до правды, которую я услышал от Кейна.
— Матки, — наконец промолвил он, вернувшись на место.
— Манатки, да, — не поняв, откликнулся я, — но какие именно? Что в его обстановке или имуществе могло тебя так отвратить, что ты стал избегать его, во всяком случае, решил не путешествовать с ним?
— Я только что сказал, — буркнул Кейн. — Никакие не манатки, а матки.
Я чуть не поперхнулся, сглотнул виски и попросил:
— Ты уж будь добр, растолкуй, о чем речь.
И Кейн растолковал:
— Фрэнсис рассказывал мне, что давным-давно перестал заниматься хирургией, как он говорил, «утратил желание резать». Он питал отвращение и к крови, и к скальпелю. Однако однажды ночью, когда мы сидели, потягивая шерри в компании двух его недавних знакомых, один из них предложил нам отправиться на поиски… женщин. Скажем так, легкого поведения. Фрэнсис в ответ начал ругаться. Мне показалось, что он сейчас выставит этого человека. Собственно говоря, вскоре он так и сделал, хотя и не в буквальном смысле… Господи, что за вздор! Теперь я сам вижу, что несу околесицу. Ты, Стокер, заставил меня говорить в духе памфлета, хотя я автор романов.
— В нынешних обстоятельствах не до романов, Томми. Нужны, пожалуй, именно памфлеты — точные и злободневные.
— Как тебе угодно, Брэм. Как тебе угодно… Начнем вот с чего: я знал, что Фрэнсис направил запрос в медицинский колледж, заявив, что ему нужны матки как исследовательский материал «для изучения». Это вызвало подозрения.
— Как, несомненно, и должно было быть.
— Тем паче что, если запросы были разосланы внутри США, те, к кому они были обращены, возможно, слышали о Тамблти недоброе: слухи о нем уже ходили.
— Слухи?
— Множество слухов, — сказал Кейн, — но, Брэм, я могу либо излагать все быстро, либо подробно, с отступлениями. Что предпочтешь?
— Быстро, если можно, — сказал я.
— Получив отказ от своих коллег, Тамблти стал искать «образцы» у похитителей трупов, служителей моргов, в мелких частных клиниках и в результате заставил полки целого шкафа сосудами различных форм и размеров, в которых плавали… женские органы размножения. Поскольку этот шкаф, широкий и высокий, как гардероб, стоял рядом со столом, за которым мы вчетвером недавно отужинали, Тамблти распахнул его для своих гостей, спросив вначале одного из них — разгульного моряка из Лаймхауса, — доводилось ли ему видеть женскую больную… Не знаю даже, что там был за орган, но выглядело это ужасно. Он со стуком поставил на стол банку, в которой болталось желтоватое…
— Боже правый, — воскликнул я, — и после этого гости, конечно, разошлись?
— Ты насмехаешься надо мной, — сказал Кейн, — Вот уж не думал…
— Какие тут шутки, когда меня того и гляди вывернет.
— Мне продолжать?
И он продолжил, объяснив, что Тамблти когда-то был помолвлен, может быть, даже женат на женщине, впоследствии оказавшейся распутницей. По сути дела, она была проституткой.[147]
— Понятно, — сказал я. — И в компании моряков он находил… утешение?
Не нужно было прищуриваться, чтобы прочесть это между строк рассказа Кейна. Однако, сформулировав так вопрос, я позволил себе усомниться в друге, который, защищаясь, сказал:
— Ты ведь сам бывал в обществе Фрэнсиса…
— К сожалению, да, бывал.
— Тогда ты знаешь, он умеет очаровывать.
— Знаю, с этим не поспоришь. Я даже подумал, уж не гипнотизер ли он.
— Судя по тому, что я о нем знаю, это вполне возможно. Теперь, по прошествии времени, мне самому кажется, что я продолжал водить с ним компанию под влиянием какой-то тайной силы, чего-то вроде гипноза.
— Значит, хотя ты отказался сопровождать Тамблти в его поездках, видеться с ним ты не перестал?
— Я не могу этого объяснить, — сказал Кейн. Конечно, он имел в виду, что не готов к этому. — Достаточно сказать, что меня одолевал страх. Я боялся расстаться с ним окончательно. А тут еще и все эти слухи, в том числе касавшиеся другого его компаньона… предыдущего.[148]
— Нет нужды объяснять, друг, — сказал я. — Нет нужды.
После чего мы некоторое время сидели молча, проникаясь взаимным сочувствием.
— Но скажи мне: что еще ты знаешь об этом человеке? Факты, пожалуйста. Время идет к ночи, а мне и самому, когда настанет мой черед, нужно будет о многом тебе рассказать.
— С тобой саквояж. Ты, конечно, останешься на ночь? На завтрак поджаренный бекон и солонина, подадут в восемь, если тебя это устраивает.
— Устраивает вполне. Спасибо, Хомми-Бег.
— Итак, с завтраком решили, а как насчет обеда? Может, пообедаем сейчас и таким образом ускорим движение к сигарам и портвейну?
— Замечательно, — согласился я. — То, что надо.
Позвонив в колокольчик, он отдал необходимые распоряжения, и менее чем через полчаса мы сидели за столом, склонившись над запеченным хеком и другими подобными блюдами без соусов и приправ — подобных кулинарных ухищрений желудок Кейна не выносил. Стол был длинный, но Кейн устроил так, что наши места располагались рядом: его — во главе стола, мое — справа от него. На обшитых панелями стенах висели портреты предков — правда, не Кейна, а кого-то другого — и разлапистые лосиные рога. Именно они и привлекли мое внимание, как будто истины, о которых еще предстояло поведать, зависели от этих рогов.
— Почему, — спросил я наконец, — Тамблти вернулся в Лондон после столь долгого отсутствия?
— Не имею ни малейшего представления, — сказал Кейн. — Скорее всего, в других городах в последнее время ему стало жарковато. Скандалы преследуют этого человека. Или, вернее, он их. Как это было в тысяча восемьсот семьдесят четвертом и семьдесят пятом годах.
Прежде чем Кейн вернулся к разговору о прошлом, мне пришел в голову еще один вопрос о настоящем:
— Ты говоришь, что не видел Тамблти со времени его возвращения?
— Да, — ответил Кейн. — И не хочу видеть. О чем ему было заявлено недвусмысленно.
— Ты так ему и сказал?
— Хорошо: написал. Ты цепляешься к каждому слову… Наверно, опять начитался Конан Дойла?
— Написал Тамблти в том же самом письме, посредством которого ты навязал мне этого злодея? — Не в бровь, а в глаз.
— Едва ли он злодей, — возразил Кейн, на что я лишь выразительно прокашлялся. — Я просто не желаю его больше видеть.
— Вооружился сам и вооружил своего управляющего, чтобы обезопасить себя.
— Наше расставание, — сказал Кейн после некоторой паузы, — было неприятным. Такой же, боюсь, была бы и наша встреча.
Подняв брови, я попросил его уточнить и получил в ответ:
— Разговоры о Тамблти превратились в сплетни, разразился скандал.
Кейн явно не желал вдаваться по этому поводу в подробности, не стал этого делать и я.[149]
— Скажу тебе: этот человек привлекает хулителей, как никто другой. В скором времени в Ливерпуле стали его избегать, как говорил он сам, из-за козней местных врачей, позавидовавших его деньгам. И хотя Ливерпуль он в результате покинул, но не без борьбы — борьбы, в которую, к сожалению, он втянул и меня.
Кейн объяснил, что Тамблти получал удовольствие от таких схваток, тем более что их можно было обыграть в прессе.
— Удачно продать: он всегда помнил о бизнесе. А любой скандал он обращал в свою пользу: Фрэнсис всегда умел искусно приписать все обвинения, все клеветнические слухи профессиональной зависти.
