— О, как я хочу научиться скакать на лошади! — заламывая руки и раздувая ноздри как молодая кобылка, трагически верещит Маша и смеется до слез.
— Обязательно научишься, Маша, все твои скакуны впереди, лихая же ты будешь наездница! — мы категорически солидарны с ее желанием. Таня смотрит на всех с недоумением и жалобной улыбкой, пытаясь постичь непостижимый русский язык.
— Да найдутся, в конце концов, в этом доме стаканы или нет? — Маша обращается к нам по-хозяйски и почти негодующе.
— Стаканы? — Смешно слышать, сдохнуть и не жить от такого вопроса. Что-что, а уж стаканы в этом доме точно найдутся. Найдутся даже чистые тарелки и два красных яблока, заначка бережливого человека. Витя хорохорится, он готов расстаться с яблоками без всякого сожаления. — За стол, дорогие гости!
Скоро мы сидим тесным, заговорщицким кружком и скромно выпиваем. Наши с Витей лица, изрядно помятые за праздники, разглаживаются и молодеют, в глазах появляется целеустремленность. Выпиваем за дружбу и интернационализм, за радость и непредскоазуемость встреч, и просто за любовь. За дружбу и любовь между простыми ребятами и хорошими девушками. Выпиваем и салатом из змеи закусываем. Салат на вкус непривычен, но ничего, змеятина сластит и напоминает мясо кролика. Водка делает свое полезное дело, организм, как скрипка, настраивается медленно и верно. Некоторые берут на себя смелость утверждать, что водка — пагуба. Пагуба, конечно, в том случае, если пить ее каждодневно и неумеренно. А если она к месту и ко времени, как, к примеру, у нас, то это уже и не водка вовсе, а сплошное здоровье и благоденствие.
Гостьи наши отогрелись и почувствовали себя совсем по-домашнему. Маша смахнула с плеч кофточку и осталась в легком черном платьице без рукавов с несуразными серебряными блестками. Платье, надо полагать, вечернее. Да, Маша не модница, это факт. Зато, судя по легкомысленности одежд, никакой мороз ее не страшит, она сама — печка-буржуйка. Продегустировав очередные пятьдесят граммов и ощутив прилив поэтического восторга, Маша с упоением декламирует стихотворение русского писателя-эмигранта Сирина о вероломстве первой жены Адама. О вероломстве жены и всего женского рода, воплощенного в ее имени. Стихотворение — замечательное, знаменитое, оно еще не опубликовано, ходит в списках и будоражит пишущую братию. В такт сладкозвучным словам Маша размахивает голыми руками и словно дирижирует невидимым оркестром. Оркестр находится в ней самой.
Вслед за Машей освобождается от одежд и Таня. Мило улыбаясь, стягивает через голову ужасный свитер-кольчугу, с треском растегивает и сбрасывает не менее ужасные брюки. Мы делаем вид, что ничего не замечаем.
— Она что, в баню, что ль, пришла? — шепчет Витя и хмурится.
— Так жарко же, — пожимаю я плечами. В комнате действительно жарко. За окном минус 30, а у нас — почти Сахара. Это все кочегары виноваты. Они либо совсем не топят, либо топят остервенело, середины у них нет. Кочегары, как известно, люди пьющие, что с них взять.
С Таней произошла разительная перемена. Благополучно избавившись от кольчуги и брюк, она остается в легком пуловерчике и джинсах в обтяжку. У нее высокие и гладкие плечи, полная грудь и гибкая спина. Из неуклюжей и толстой она волшебным образом превращается в легкую и подвижную девушку. Вот те раз! А мы не ожидали. Пригласили нас на бал, а мы растерялись. У нее длинные и стройные ноги. А какое белое, нежное и вздрагивающее горло! Нет, не так проста она, эта Англия. Витя смущенно крякает в кулак. Тут не только закрякать, товарищ, тут в пору, зареветь — одновременно по-русски, по-английски и ненормативно. А как хорошо она улыбается, как сияет! Хочется не молчать и говорить. Сказать много нежных и исполненных высокого смысла слов. Слова и образы вспыхивают в душе, словно зарницы, и гаснут. Ах, вы, Шерочка с Машерочкой, славные девушки, как здорово, что не преминули заглянуть к нам, бедным, на огонек! Слова вспыхивают, и звучат песней, и умирают. И нет слов, медом и воском залиты уста. Как хорошо и как грустно! Сквозь светлые слезы радости глядим мы на вас и на этот мир.
Непоседа Маша взбрыкивает и покушается на наше с Витей золотое молчание.
— Какая же Таня красивая, умная, ужасно талантливая! — вопит она и обнимает Таню за шею. — Соглашайтесь немедленно! — Она требует решительного подтверждения, сверкает глазками и тихо добавляет: — Как я талантливая.
Да согласны мы, ей Богу, согласны. Прах бы нас побрал с нашей головной болью, вечным упадничеством и словотворчеством вместе!
— Конечно же Таня — красавица, нет слов — один сплошной восторг! Стричь тебе лавры, Таня, и стяжать славу на всех поприщах! И ты, обаятельная Маша, — красавица из красавиц, твоей улыбке — цены нет, сто червонцев, а не улыбка, мед с пивом!
Таня, склонив голову, внимательно слушает, двигает ушами, она со всеми и во всем согласна, чтобы ни говорилось. Маша смущается и расцветает, приятные слова для нее, как перезвон серебряных новогодних шаров.
Таня — взрослее Маши. Она примерно одного с нами возраста, а мы, жизнью битые и ею же умудренные, старше Маши на пять лет. И улыбка у нее, в отличие от Машиной, восторженной, открытой и все еще по-детски наивной, более сдержанная, но все равно слишком чувственная, улыбка искушенной женщины. Как бы там ни было, но две теплые улыбки на четверых, гордо восседающих за столом, это уже много, это — праздник. А праздник всегда с нами. Поэтому оттаивай ледяное сердце и пой, ликуй душа!
Пока душа поет и ликует, не грех поинтересоваться у Маши: а замужем ли драгоценная Таня? Поэзия — поэзией, а проза — прозой, никуда не денешься. Презренный быт, он отовсюду давит и довлеет. Можно было и не интересоваться, какая, собственно говоря, разница, но по слишком серьезным глазам Вити я догадываюсь, что эта сторона жизни Тани для него не менее важна, чем ее творческие муки в области искусствоведения.
— Не замужем, детей нет, одни любовники! — режет Маша правду-матку, при этом радостно и с вызовом смотрит.
Чему это, интересно, она радуется? И еще смотрит с вызовом. На дуэль, что ли, вызывает? Мужа, Витя, у Тани нет, одни только любовники. Одни любовники и больше никого. Как же ей, такой сладкой девушке, уберечься от любовников? Дело понятное. Но все равно обидно. Я лично — не ревнив, а вот Витя — ревнив, он вообще всех женщин ко всем мужчинам ревнует. Встретит, бывало, на улице незнакомую девушку с парнем — и давай ее ревновать! Неделю может ревновать, пока не устанет. Такой человек. Но делает это молча, переживает в себе, только скрипит зубами.
Вот и сейчас, не знаю, как меня, а его слова Маши обескураживают. Вообще-то он относится к женщинам свысока и с долей скепсиса, но, тем не менее, я вижу в его сердце рождение подвига. Это — плохо. В такие моменты он становится похожим на истукана. «Витя, — хочется сказать мне, — зачем ты так пристально смотришь на Таню. Не надо на нее так смотреть. Она из Англии, — англичанка, точнее ирландка, но нам с тобой это все равно. Она случайная гостья, залетная птичка, пусть и экзотическая. А ты простой саратовский увалень, хоть и хороший прозаик. Она улетит, а ты останешься со своим курносым носом. Не трави себе душу, не рви сердце, будешь потом страдать, я тебя знаю». Не внимает моим словам Витя, вонзается в Таню глазами, как штопорами, и молчит, и мрачнеет.
Нет, нельзя так поступать. Нельзя быть таким неравнодушным. Так ни в кино, ни в театр пойти невозможно. Только решишь приобщиться к искусству, пойдешь, а там — раз! — подстерегает тебя любовное томление и сердце вдребезги! Так нельзя.
Маша, всепонимающая Маша решительно обращается к литературе. Ну, это ее конек. Что ж, почему бы нет. Мы тоже не лыком шиты. И мировую литературу знаем, и английскую знаем, не особенно хорошо, но знаем. Шекспира, Байрона, к примеру, про Вордсворда с Кольриджем и «озерную школу» слыхали, даже про Джойса слыхали. Он еще у нас не издан, а мы в курсе. Джойс — сила. Он там, в своем знаменитом романе много всякого умного навертел, даже умудрился историю английского языка показать в процессе развития. Вот какой молодец! Когда Джойс будет, наконец издан, и попадет нам в руки, с великим разочарованием придется отложить его навсегда после прочтения тридцати страниц, слишком неудобоваримым окажется он для ума и сердца.
Поговорили об английской литературе, хорошо так поговорили, подробно. Отдали дань Тане, показали, что мы интеллигентные люди, англичан уважаем, даже Мэлори с его королем Артуром приплели и Ричарда Баха с чайкой. Пока не осенило: что это мы в нее вцепились, в английскую литературу, когда у нас своей предостаточно. Слава Богу, и Пушкин был, и Толстой, и Достоевский.
— О, Льеф, о, Фьодор! — с восхищением произносит Таня. С именем наших титанов все остальное повергается в прах. Даже — Джойс. Они — на непререкаемой высоте.
Но давайте будем благоразумны, серьезные животрепещущие темы — для серьезных людей. А нам — лучше не увлекаться. По крайней мере — сейчас. А то начнешь думать, — думаешь, думаешь, ломаешь голову, а толку — нет. Дух как томился, так и продолжает томиться. И нет ему ответа.
