Братьев Самариных и Тайманова, оказывается, послали на хлебный фронт. Андрея — на север, Алексея — на юг, а Захара в Бугурусланский уезд, в район, где жили чуваши. Однако Тайманов писал, что родной язык ему мало помогает: коммунисты и кулаки разговаривают на разных языках. Семен понял из писем друзей: борьба за хлеб — борьба за Советскую власть, за будущее России.
«Кулак тоже понимает, что к чему, — читал Семен в письме Воробьева, — он надеется голодом задушить революцию. Кулаков еще накануне октябрьских событий поучал Милюков через газету «Речь»: «Пусть большевики не огорчаются тем, что они могут попасть в кольцо блокады голода, в кольцо, которое состоит из казачьих окраинных войск… и затем всех здравомыслящих». Ишь ты: здравомыслящих! Смекай, мол, кулак, если ты здравомыслящий. А до него, еще в августе прошлого года, Рябушинский призывал «костлявой рукой голода» подавить рабочую революцию. Поэтому Владимир Ильич и разъясняет нам, что «борьба за хлеб — это борьба за социализм».
Семен знал: вернется он в свою деревню или нет, по Павел Мурзабай никогда уже не станет ему родным, если сам не поймет, где правда, которую он искал. Да, новая родня появилась у Семена — родня по духу, кровная по пролитой крови.
Получив письмо из деревни, от Тражука, Семен удивился: «Откуда узнал Тражук мой адрес? Так и есть, сообщил Захар Тайманов. Обо мне, о моей семье подумал, а свою никак не может перевезти в родное село. Чудно, люди рвутся домой, к семьям, а мы с ним, выходит, — из дома, от семьи…»
Тражук писал: «А солдат понаехало — страсть! Вернулись с фронта сыновья Элим-Челима Палли и Киргури…»
— Кругом враги Советской власти, а солдаты разъезжаются по домам. Почему? — спросил Семен комиссара.
Батурин взял письмо из рук Семена, присел на краешек кровати.
— Устали солдаты. Надо им отдыхать. Так сказал Владимир Ильич. Фронтовики демобилизуются по решениям солдатских комитетов и хлынули по железным дорогам — домой. Большинство — с оружием. В деревнях скапливаются винтовки, ручные гранаты. Может попасть оружие в руки кулаков, да и у анархистов оно принесет немало вреда!
Семен вспомнил, что Вись-Ягур притащил с собой в Чулзирму винтовку «Гра» и ручную гранату. Нет, не пришло еще время ни ему, ни Захару Тайманову думать о доме.
8
Чулзирмы не узнать: во многих домах — праздник. Мужья, сыновья, отцы вернулись с фронта! Правда, возвращается народу вполовину меньше, чем ждут… А на улицах стало люднее, шумнее, чем до войны. Мужчины, провоевавшие больше трех лет, напрочь переменились. Тихие и смирные стали шумными и отчаянными, прежде озорные — степенными. Жены, опомнившись от первых приступов радости, присматривались к мужьям, не узнавали. Праски, не успевшая привыкнуть к мужу после свадьбы, не заметила в Киргури ничего нового. Да и не до того ей было! Она ужасалась, вспоминая о своем несостоявшемся грехе, и теперь неистово радовалась. Она зацеловывала невестку и Кидери, которым была обязана своей верностью мужу. Вдовы еще больше горевали, заново испытывая невозвратимость утраты кормильца.
Анук, дочка учителя Ятросова, особенно не печалилась. К одиночеству она привыкла давно. Мать ее умерла рано. Растил Анук и воспитывал вдовый отец = учитель и вольнодумец. А потом Анук совсем одна осталась: отец уехал за тридцать верст от села в Вязовку. Вначале навещал частенько, потом — все реже и реже. Анук сама пахала, сеяла, косила и убирала хлеб наравне с мужиками. Одна из немногих женщин в Чулзирме знала грамоту. Умение читать и писать — это все, что оставил ей неприверженный к хозяйству отец. Перед самой войной взяла в примаки одного парня. Как и Праски, проводила мужа, не успев родить. В первый же год получила похоронную. Жила бобылкой, но не ощущала себя ни одинокой, ни заброшенной. В ее доме всегда было людно: заходили к ней женщины, кто по делу, написать письмо, узнать, что нового в газетах про войну, а кто просто поболтать.
С осени в доме Анук собирались девушки с улиц Сирмабусь и Твайкки. Но в этом году, после сурхури и крещения, женщин вытеснили бывалые фронтовики. Укромнее местечка во всем селе не отыщешь: улица Сирмабусь, самая короткая в Чулзирме, тянулась от верхнего моста вдоль правого берега Каменки и упиралась в излучину с крутым откосом. Над этим откосом стоял двор Ятросова. Зимой сюда из-за сугробов подойти было затруднительно. В шутку прозвали домик Анук улахом фронтовиков, а хозяйку начальником улаха.
— Начальник так начальник, — согласилась Анук. — Только тогда уж слушайте меня. Надоели мне пересуды. Давайте пригласим Шатра Микки. Говорят, его новым сказкам научил Салдак-Мишши.
Киргури — муж Плаги, младший сын Элим-Челима, поддержал:
— Позовем! Микки пичче — мой сосед. Я его сам приведу завтра.
Микки не заставил себя долго упрашивать. Солдаты слушали его новогоднюю сказку разинув рты: даже перестали дымить самосадом. Вот те Микки! Особенно поразили слушателей подробности из жизни Ленина, дружба его отца с чувашами, рассказ о старшем брате Ильича — Сандре…
Микки наотрез отказывался повторять свои старые сказки.
— Ну давай тогда новую! — просили его.
— Время сказок отошло, — возразил Микки, — а быль только еще складывается. Складывать ее будете вы, а я потом передам вашим детям. Поделитесь лучше вы сами тем, что видели, что узнали.
Посетители улаха смущенно молчали.
— Дождешься от них! — вмешалась Анук. — Так тебе и признаются эти молодчики, как бежали с фронта, побросав ружья.
— А вот и врешь! — возразил простоватый Басюк. — Ружья у нас отобрали в Сызрани.
— Дурак, что отдал! — буркнул Сар-Стяпан, браг Вись-Ягура.
— А ты домой притащил? — взвился Васюк. — Сам-то ты тихий, да брат у тебя дикий. Смотри, отберет он и у тебя ружье, а упрешься — гранату в тебя метнет.
— Я хочу знать, — настаивала Анук, — сбежали вы из окопов или кто-то вас отпустил?
— Сами понять не можем, — объяснил, смеясь, Васюк. — Все идут, и мы пошли.
— Да что ты знаешь? — возмутился чернявый молодой солдат Ахтем-Магар. — Мы ушли по решению полкового комитета… Не самовольно…
— Керенский не пускал? — опять вмешалась Анук. — А Ленин? Ленин распорядился или вы никого не признаете?
Солдаты растерянно переглядывались.
— Э, да что вас спрашивать! — возмутилась Анук. — Ни о чем вы не думаете, ничего не ведаете. Мы с Микки пичче и впрямь больше вас разумеем. Сам Ленин подписал Декрет о мире, потому что трудовые люди хотели мира. Но я вот о чем хочу вас спросить: готовы ли вы, как Симун пичче или Салдак-Мишши, защищать Советскую власть от врагов? Или попрячетесь за бабьи юбки?
— Ай и вредная ты, Анук, — криво ухмыльнулся Киргури. — Мы тоже кое-что знаем. Симун и Мишши ушли в Красную гвардию, а нынче для защиты Советской власти создается Красная Армия. Но в нее тоже пока записывают только добровольцев. И ко мне на румынский фронт дошла весточка из России о Советской власти — мы всем полком подались домой. А на одной большой станции, уже здесь неподалеку, вдруг видим: в одну минуту осталось солдат только полвагона, и меня со всеми вынесло наружу. И гляжу я: огромная толпа собралась, а посреди один стоит на голову выше всех. Слышу, этот Улып что-то говорит, размахивая руками. Зашел я с подветренной стороны и услышал последние слова. И навсегда их запомнил: «И если все мы будем удирать до дому, то кто же тогда станет защищать землю и мир от бар и богатеев, а нашу власть Советов от кровных ее врагов — буржуев и помещиков? Слушай, солдат, сын земли русской! — заговорил он еще громче. — Тебя опять хотят закабалить. Но ведь ты теперь не бессильный — у тебя в руках ружье! Ты не одинок — мы все заодно — вон какая мощь! Ты прозрел: знаешь, куда идти! И у нас теперь есть надежный поводырь — большевистская партия! Есть у нас великий Ленин, вождь рабочих, солдат и крестьян! Так поверни, солдат, свое ружье против вековечных своих врагов, встань грудью на защиту Советской власти, записывайся добровольцем в Красную Армию трудового народа…» — Кургури умолк.
Анук, повернувшись к нему, нетерпеливо спросила:
— Ну и как? Что было дальше?
— Больше половины солдат записалось в Красную Армию, — ответил Киргури упавшим голосом.
— А ты? Какими глазами смотрел ты вслед уходящим? Ты, значит, Киргури, сын бедняка — деда Ермишкэ, бежал без оглядки с остальными домой!
— Ну, тогда не записался, — упрямо сказал Киргури. — А надо будет, и запишусь.
Солдаты один за другим опускали глаза под вопросительным взглядом Анук. Лишь чернобровый сосед Анук — Ахем-Магар, вместо того чтоб смутиться, улыбнулся ей: здорово, мол, просветил тебя твой Салдак-Мишши…
У лавочника Смелякова собрался другой мужской улах. Хаяр Магар, Пуян-Танюш, Мирской Тимук были его постоянными посетителями. Сюда захаживал и Замана Тимрук, затаивший обиду на Михаила, забывшего дом отца; за две недели, пока жил в родном селе, ни разу не навестил Микки старшего брата. Бывал у Смолякова и Летчик-Кирюк…
