Оля не проявила интереса к рассказам Фильки и степенным замечаниям Спирьки, хотя сама посылала ребят на сходку. Она загорелась другим:
— Ребята, Румаш занят революцией, сейчас он в Стерлибаше, его отец — тоже воюет. А в Базарной Ивановке, в пятидесяти верстах от нас, бедствует их семья. Может, организуем русско-чувашское… как это, Тражук, называется у вас, неме, что ли?
— Иимэ.
— Гвардейцы Ильи Чугунова обязаны помочь семье двух революционеров, — выспренне объявил Филька. — Я первый записываюсь в нимэ.
— А как мы будем перевозить? — одернул его Спирька. — Где у нас лошадь?
— Не твоя забота, — отрезал Филька. — Расшибусь, а лошадь достану.
— А куда мы перевезем переселенцев? — уточнял обстоятельный Спирька.
— Куда, куда? Да хоть бы и к нам, если некуда, — горячилась Оля.
— Так к братьям тетки Лизук и перевезем. Я же сказал: поговорю, — нерешительный Тражук наконец понял, что ему придется действовать. — А лошадь попрошу у Павла Иваныча.
— А кто ее братья: богачи или бедняки? — осведомился Филька.
— Да как сказать… — развел руками Тражук. — Старший, Кирилэ, по прозвищу «Картавый», — мужик самостоятельный.
— Постой! Да его же в Совет нынче выбрали, — напомнил Филька. — Валяй, Тражук, поговори с ним нынче! Примет он сестру, а не примет, заставим!
…В чувашском конце Базарной Ивановки мужчин в эту зиму тоже стало побольше, как и везде, возвращались домой уцелевшие на войне. Но они не собирались по вечерам, как в Чулзирме. Бывало, что две бабы-соседки вытопят баню. Запарившиеся и разомлевшие мужики тут только и поговорят, да и то если нет с ними третьего лишнего.
— Ты о Ленине слыхал? — спросит один.
— Слыхал. Если б не он, не париться бы нам на этой полке, — ответит другой.
— А где теперь Керенский?
— Говорят, убежал, переодевшись в бабу.
— Да, дела! В тридцати верстах от нас Советская власть, а у нас тут и не поймешь какая.
— Буржуйская и атаманская…
Захар в свое время оставил дома шесть душ: троих детей от первой жены, двоих — от Лизук, да и ее — на сносях. Но от тяжелой болезни у Лизук почти в одни сутки, умерли два мальчика-погодка. Неотступная мысль заглушала горе Лизук. «А ну как Сахгар совсем не вернется? Что делать с тремя малыми детьми?»
Румаш уехал из Ивановки, Лизук некоторое время продолжала получать от Гурьянова вместо денег — продукты, как было договорено. Но однажды братишка Румаша Тарас вернулся от купца с порожней тележкой.
— Не будет вам ничего — ни муки, ни чаю, ни сахару. Румаш обманул меня, к большевикам ушел, — заявил управляющий Белобородова, выпроваживая мальчика.
Лизук кое-как перебивалась. Падчерицу Верук отравила на зиму гостить в Ягаль, к родным по бабушке. Запретила Тарасу держать щенка — самим, мол, есть нечего. Продала шорные и сапожные инструменты мужа. И, наконец, пришлось расстаться с коровой. Без молока умер последыш Лизук. Когда его хоронили, Тарас впервые заплакал. А мачеха не плакала: смотрела на все невидящими глазами. Тарас знал, что у ребят бывают мамы и бывают мачехи, мамы — добрые, а мачехи злые. Но его мать-мачеха была доброй.
Теперь мачеха, совсем переставшая разговаривать с Тарасом, молча куда-то уходила, возвращалась поздно, часами стояла неподвижно. Мальчик не знал, что она ходит на далекое кладбище за Базарным концом, где в земле лежали ее кровные дети.
Шла неделя масленицы. Тарас почти весь день просидел дома один, к вечеру решил истопить печку. Ни дров, пи кизяка у них в помине не было: топили ржаной соломой. Тарас сжег несколько охапок, лег грудью на подоконник и при свете луны принялся читать книжку.
Вскоре вернулась Лизук и, к радости мальчика, спросила, как прежде, спокойно и ласково:
— Ты трубу уже закрыл, Тарас? А не рано, не угарно ли будет?
— Какой там угар от соломенной золы, — усмехнулся Тарас, как взрослый.
— Да-да, я и забыла про это. Почему не вздуешь лампу? Смотри, глаза испортишь.
— Керосину мало. Может быть, гости приедут… Последние дни масленицы.
— Нет, Тарас. Не приедут. Все нас забыли.
— А мне, мама, почему-то сдается, что приедет Кирилэ кукка, — Тарас сознательно назвал старшего брата мачехи, чтоб развлечь ее.
— И он забыл сюда дорогу. Выходит, раньше ездил не к сестре, а к зятю, чтоб погулять с ним. Приехал бы сейчас кто, все равно покормить с дороги нечем. Продавать больше нечего.
— А изба? Можно еще продать избу или отцову мастерскую, — деловито предложил Тарас.
— Только и осталось продать избу да пойти по миру с сумой, — всхлипнула Лизук.
«Ну слава богу, хоть заплакала, а то молчит и молчит, аж страшно», — подумал умудренный тяжелой жизнью мальчик. Читать ему больше не пришлось: послышался скрип снега под санями. Тарас подул на стекло, заглянул в глазок. Со стороны Базарного конца приближался целый обоз. Вот передние сани остановились прямо против дома, неуклюже спустился на снег возчик, сбросил тулуп, постоял, озираясь кругом. С остальных саней спрыгивали порезвее. «Видать, помоложе», — решил Тарас.
— Доехали мы или нет? — крикнул кто-то из приезжих. — Десять верст все по одной улице плетемся!
— Доехать-то доехали, — определил старший — он говорил по-чувашски, — да вот во двор не попасть. Ишь, как занесло ворота снегом!
— Хозяева, видать, спят уже! — отозвался кто-то молодой по-чувашски. — Постучи-ка в окно, Кирилэ мучи.
— Мама, к нам Кирилэ кукка и еще какие-то гости! — Тарас, раздетый, выбежал из избы.
У Лизук от волнения так дрожали руки, что она разбила ламповое стекло.
— Иди домой, Тарас! — подала голос молодая майра. — Нельзя на улицу раздетым! Мужики пусть распрягают!
Лизук рассмотрела в окно: майра распахнула тулуп, обняла Тараса и протиснулась с ним в калитку.
— Ты, оказывается, уже большой, Тараска. Ростом начал брата догонять, — сказала майра уже в избе.
Смышленый Тарас понял: это Оля. О ней Румаш как-то рассказывал.
Оля сбросила тулуп, вошла в полуосвещенную переднюю половину избы, перекрестилась у порога и сказала приветливо:
— Здравствуйте, тетка Лизавета.
— Здравствуй, пади-ка, — смущенная хозяйка исчерпала весь запас русских слов.
— Мама, засвети отцовскую лампу-«молнию», — потребовал Тарас. — Праздник у нас сегодня. Вот и к нам пришла масленица, — он взялся за тулупчик.
— Ты куда, Тараска? — спросила Оля. — Без тебя там управятся.
— Мы с дядей Кирилэ на лошадях съездим за соломой. Надо истопить печку и в той половине.
— Ай да Тараска! — рассмеялась Оля. — Да ты совсем как взрослый, обо всем успел подумать. А мы на гумно с тобой вдвоем съездим. Ты хорошо говоришь по-русски, не хуже брата, — продолжала она. В школу ходишь?
— В четвертый класс ходил…
— Ох ты! У вас даже четвертый класс есть. А почему говоришь «ходил»?
— Убили нашего учителя буржуи с Базарного конца. Большевиком он был. Его жена, Ксения Степановна, занимается с младшими, а с нами некому.
Во дворе Тарас отозвал дядю Кирилэ:
— А ты иди скорее в избу. Мы ведь похоронили и последнего братишку. Мама все время молчала, нынче в первый раз заплакала. Иди, а то еще разобьет стекло и от лампы-«молнии».
Тражук и Яхруш и два русских — Спирька и Филька шумно распрягали лошадей, устраивали их на ночь во дворе Захара. Дом ожил, снова засветился окнами, зазвучал веселым смехом, удивляя соседей. Догадливый Кирилэ привез с собой хлеба, снеди. На столе празднично пел самовар.
Утром Спирька, Тражук и Яхруш участвовали в совете старших.
— Продавать дом не стоит, — объявил Кирилэ. — Вернется Захар, сам решит. Пока увезем что сможем, а окна и двери заколотим…
Тарас показывал Фильке и Оле картинки, принесенные когда-то Румашем с Базарного конца.
Была у меня вся царская семья, — объяснял Тарас. — И отдельно царь, и отдельно царица были. Но я эти картинки все сжег.
— А генералов зачем оставил? — наседал на него Филька. — У тебя, может, еще и Дутов есть. Да я тебя за это запру в холодную мастерскую.
— Дутова нет, он не генерал, а только еще атаман, — серьезно отвечал Тарас. — Одного только выбросил, фон Рененкампфа. А этих подождем. Посмотрим, за кого они будут. Так и учитель нам говорил. Это вот Брусилов, это Алексеев, Иванов… А вот казак — Кузьма Крючков. Герой. Он наколол на пику двенадцать немцев. Солдат дядя Алюш, наш сосед, эту картинку велел порвать. Вранье, говорит, все. А вдруг не вранье?
— Генералов у тебя много, — сказала Оля задумчиво. — Вот если б были портреты отца и брата…
— Есть! — сверкнул глазами Тарас. — Отца-то у матери спрятан в сундуке, а братнин — вот он. Только он тут с еликовским черкесом.
Оля долго любовалась снимком, потом робко попросила:
