Услышав этот вопрос, Хариклея снова зарыдала и немного спустя сказала:
– Пленником его увел тот самый человек, кто бы он ни был, который и меня отдал вот этому.
Тогда Каласирид попросил Навсикла сообщить им, что он знает о Теагене: кто им теперь владеет и куда его повели, взявши в плен. Навсикл рассказал все, поняв, что дело идет о тех самых молодых людях, о которых часто говорил с ним старик, когда он встретил его, бродившего в поисках оплакиваемой им четы, и прибавил, что напрасны для них эти сведения, так как они люди бедные, а было бы удивительно, если бы Митран отпустил юношу, даже получив большое вознаграждение.
– У нас есть средства, – тайком сказала Хариклея Каласириду. – Предлагай цену, какую хочешь. Я спасла ожерелье, которое ты знаешь, и ношу его при себе.
Ободренный этими словами, но боясь, чтобы Навсикл не догадался, в чем дело, и не заметил того, что было у Хариклеи, Каласирид сказал:
– Дорогой Навсикл, не может быть, чтобы мудрец в чем-нибудь нуждался. Богатство его зависит от его воли, он получает от вышних столько, сколько, по его взглядам, подобает просить. Поэтому скажи только, где находится тот, кто завладел Теагеном. Не оставят нас боги, и нам хватит всего, чего бы мы ни пожелали, чтобы насытить персидскую жадность.
Усмехнулся на это Навсикл и ответил:
– Тогда только ты убедишь меня, будто можешь какой-то уловкой или чудом вдруг разбогатеть, если сначала уплатишь ты выкуп мне вот за нее. Ты же знаешь, что купец, как и перс, одинаково любят деньги.
– Знаю, – сказал Каласирид, – ты получишь свое. Почему бы нет? Человеколюбие тебе ничуть не чуждо: предупреждая наши просьбы, ты по собственному почину соглашаешься вернуть мне мою дочь. Но сперва мне следует совершить молитвы.
– Сделай одолжение, – заметил Навсикл. – Тем более что и я собираюсь принести благодарственные жертвы богам. Присутствуй при них как священнослужитель, помолись богам и попроси, чтобы мне разбогатеть, а у тебя ведь богатства всегда под рукой[113].
– Не шути и не будь неверующим, – сказал ему Каласирид, – пойди и приготовь все для жертвоприношения. Мы явимся, когда все уже будет готово.
Так они и поступили, а вскоре явился посланный от Навсикла и позвал их поспешить к жертвоприношению. Заранее условившись, что им надлежит делать, они охотно отправились туда. Мужчины пошли с Навсиклом и всею толпою приглашенных, так как жертвоприношение было устроено всенародно. Хариклея – с дочерью Навсикла и с другими женщинами, которые долгими уговорами и мольбами едва убедили ее пойти с ними, и вряд ли она согласилась бы, если бы не решила, под предлогом жертвоприношения, воспользоваться случаем вознести молитвы за Теагена.
Итак, они направились к храму Гермеса – ему приносил жертву Навсикл, почитая его более прочих богов как покровителя рынков и торговли. Чуть только было совершено жертвоприношение, Каласирид быстрым взором окинул внутренности, и по лицу его было видно, какое будущее открылось ему: разнообразные случайности, приятные и горестные. Тогда возложил он руки на алтарь и, что-то бормоча, извлек якобы из огня то, что заранее принес с собою.
– Вот, Навсикл, – сказал он, – боги через нас посылают тебе выкуп за Хариклею.
И с этими словами он вручил ему один из царских перстней, поразительную и божественно прекрасную вещь. Ободок был из янтаря со вставленным в него эфиопским аметистом, величиной с девичий глаз, красотою во много раз превосходящий аметисты Иберии и Британии[114]. Эти последние слабо отливают красным цветом, похожи на розу, выпустившую из чашечки лепестки и впервые краснеющую от солнечных лучей. Аметист же эфиопский ясно сверкает из глубины, словно некая весенняя пора. Если поворачивать его в руках, он испускает золотые лучи, и не ослепляют они взора остротою, но блеском своим его ласкают. И присущая ему сила в нем полнее, чем у западных камней; поэтому не напрасно носит он свое название, но поистине является для того, кто им владеет, аметистом, так как сохраняет его трезвым на пирах[115]. Таковы все аметисты из Индии и Эфиопии. Тот же, который Каласирид поднес Навсиклу, имел перед ними еще одно преимущество; на нем была вырезана картинка, изображающая живые существа. А было на рисунке вот что: мальчик пас овец. Чтобы лучше видеть их, мальчик встал на невысокую скалу и погонял стадо по пастбищу игрою на свирели.
Овцы, казалось, слушались его и паслись, покорные звукам свирели. Можно было бы сказать, что покрыты они золотою шерстью, и это происходило не благодаря искусству: присущий аметисту красный цвет сверкал на их спинах. Были также изображены нежные прыжки ягнят. Одни толпою взбирались на скалу, иные задорно кружились вокруг пастуха, превращая крутые склоны в ярусы пастушеского театра. Другие, оживленные блеском аметиста, будто солнцем, резвясь, царапали скалу концами копыт. Более взрослые и более смелые, казалось, хотели выскочить за пределы круга, но искусство удерживало их, опоясав овец и скалу золотою оправою, как бы загоном. И была это по правде скала, а не подражание, так как художник очертил часть камня в высоких местах и показал в действительности то, что желал изобразить, считая излишним воспроизводить камень в камне. Таков был перстень.
Навсикл был одновременно и удивлен неожиданностью подарка, и еще более обрадован его ценностью: он считал камень равным всему своему состоянию.
– Я пошутил, – сказал он, – дорогой Каласирид, и вовсе не это я подразумевал, прося у тебя награды. Я собирался без выкупа отдать тебе дочь, но так как «славны бессмертных дары, – как говорите вы, – и от них отрекаться не должно»[116], то я принимаю этот камень, ниспосланный богом. Я убежден, что как всегда, так и теперь эта находка послана мне Гермесом, прекраснейшим и благодетельнейшим из богов, который действительно через огонь ниспослал тебе этот дар. Можно видеть, как перстень весь светится пламенем. Да и вообще я считаю прекраснейшей прибылью ту, что не причиняет ущерба дающему, но обогащает получающего.
Окончив так свои слова, Навсикл вместе со всеми остальными обратился к пиршеству, предназначив отдельно для женщин внутреннее помещение святилища, а мужчин расположив в преддверии храма.
Они наконец досыта насладились яствами, и блюда уступили место чашам; тогда мужчины воспели походные песни в честь Диониса и совершили ему возлияние, а женщины – Деметре, сочетав с пляскою благодарственное песнопение. Хариклея же, отделившись от них, была занята своим делом. Она молилась о спасении и сохранении для нее Теагена.
Когда пир был в самом разгаре и каждый развлекался по-своему, Навсикл, подняв кубок с чистою водою, сказал:
– Дорогой Каласирид, за тебя пью я из источника, как это тебе любо, чистых Нимф, непричастных Дионису, и поистине еще девственных[117]. Если же ты в ответ наполнишь кубок своею речью, которой мы так жаждем, ты угостишь нас прекраснейшим напитком. Слышишь, как женщины песнями и плясками справляют пирушку, для нас же твои скитания, стоит тебе только захотеть, будут прекраснейшим сопровождением пиршества, приятнее всякой пляски и флейты. Сам знаешь, как часто откладывал ты свое повествование, погруженный в заботы, но ведь не представится для рассказа более подходящего случая, чем теперь, когда из твоих детей дочь уже спасена – вот она перед твоими глазами, – а сына ты, с помощью богов, вскоре увидишь, в особенности если не будешь огорчать меня, опять откладывая свой рассказ.
– Да сбудутся для тебя всякие блага, Навсикл, – прервал его Кнемон. – Звучали на твоем пиршестве разные музыкальные инструменты, но теперь ты пренебрегаешь ими, предоставив их людям попроще, и готов слушать повесть поистине таинственную и приносящую наслаждение по самой своей сути божественное. Мне кажется, ты наилучшим образом постиг божество, соединив Гермеса с Дионисом и к питью прибавив сладость слов. Я вообще дивился великолепию твоего жертвоприношения, но невозможно более угодить Гермесу, чем украсив его пир речами, что всего более свойственно этому богу[118].
Каласирид согласился – отчасти в угождение Кнемону, отчасти желая и на будущее расположить к себе Навсикла, и рассказал все, сокращая и давая лишь в общих чертах то, о чем он раньше уже говорил Кнемону; а что не считал нужным сообщить Навсиклу, он нарочно обходил молчанием. То, о чем он еще не повествовал и что примыкало к рассказанному, он начал вот откуда:
– Когда они взошли на финикийский корабль, бежав из Дельф, сначала все шло по желанию: умеренный ветер дул с кормы. Когда же прибыли к Калидонийскому проливу, их сильно покачало, потому что это море по своей природе всегда неспокойно.
Кнемон попросил Каласирида ничего не пропускать и, если тот может, объяснить причину, почему так бурно море в этом месте.
