Тогда Пелор немедленно, точно по какой-то настоятельной нужде, встает и незаметно бежит к кораблю. Увидя Хариклею, с лавровым венком на голове и блистающую златотканой одеждой (она надела свое дельфийское священное одеяние, чтобы оно послужило ей или победным, или погребальным убором), а также все остальное, что вокруг нее сияло и кораблю вид брачного чертога придавало, Пелор, конечно, воспылал страстью от этого зрелища, охваченный одновременно и вожделением и ревностью. Когда он вернулся оттуда, ясно было по его взгляду, что он замышляет что-то безумное. Итак, не успел он занять свое место, как сказал:
– Почему это я не получил награды, хотя первым кинулся на вражеский корабль?
– Потому что, – ответил Трахин, – ты не просил; да и вообще еще не было дележа добычи.
– Тогда, – сказал Пелор, – я прошу себе пленную девушку!
Трахин возразил:
– Возьми себе все, что хочешь, только не ее.
Пелор прервал его:
– Ты нарушаешь закон пиратов: взошедшему первым на вражеский корабль и, таким образом, подвергшемуся из всех остальных наибольшей опасности, предоставляется выбор по его желанию.
– Милый мой, – сказал Трахин, – не этот закон я нарушил, но опираюсь на другой, повелевающий подчиненным уступать начальствующим. Я увлекся девушкой и полагаю, что, собираясь взять ее в жены, я имею право предпочтения. А ты, если не исполнишь, что тебе велят, вскоре завопишь, сраженный вот этой чашей!
Тут Пелор, бросив взгляд на присутствующих, сказал:
– Смотрите, какова награда за труды[129]. Так и каждый из вас когда-нибудь лишится почетного дара и испытает на себе этот тиранский закон.
Что же можно было увидеть после этого, Навсикл? Ты сравнил бы этих людей с морем, внезапно разбушевавшимся вокруг утеса: безрассудный порыв возбудил несказанное смятение среди них, одержимых и хмелем и яростью.
Одни приняли сторону Трахина, другие Пелора. Одни кричали, что следует уважать начальника, другие – что нельзя нарушать закон. Наконец Трахин замахнулся чашею, чтобы ударить Пелора. Тот, приготовившись заранее, опередил его и ударил Трахина кинжалом в грудь. Трахин упал, смертельной раною сражен[130]. А между остальными возникла непримиримая война. Они бросились друг на друга и, не щадя себя, наносили удары. Одни защищали начальника, другие отстаивали Пелора и якобы правое дело. И был один общий вопль сраженных и сражавшихся поленьями, камнями, чашами, горящими головнями и столами.
Я удалился по возможности подальше и с какого-то холма наблюдал безопасное для меня зрелище. Но Теаген не остался безучастным в битве, так же как и Хариклея.
Исполняя то, что было условлено ранее, Теаген с мечом в руках, совершенно вне себя, с самого начала сражался на одной из сторон. Хариклея же, чуть только увидела, что битва уже началась, стала метко стрелять из лука с корабля, щадя одного лишь Теагена. И она метила не в одну сторону воюющих, но кого первого видела, того и убивала, оставаясь сама невидимой, но легко при свете костра различая противников. Они не знали, откуда происходит это зло, и некоторые полагали, что это удары божества. Под конец, когда все остальные пали, остался один лишь Теаген в единоборстве с Пелором, человеком храбрым и опытным в разного рода убийствах, Хариклея уже не могла защитить Теагена своими стрелами, хотя и мучилась желанием ему помочь. Она боялась промахнуться, так как у них дело дошло уже до рукопашной схватки. Но не выдержал до конца Пелор. Хариклея, будучи не в силах оказать Теагену помощь на деле, метнула ему ободряющее слово, воскликнув:
– Мужайся, любимый!
Теперь Теаген стал уже явно одолевать Пелора, словно ее голос сообщил ему силу и отвагу, возвестив, что цела еще награда за битву. Воспрянув духом, хотя и страдая от многих ран, Теаген бросился на Пелора, занеся кинжал над его головой, но промахнулся, так как тот немного отклонился. Срезав край плеча, Теаген отсек ему руку в локтевом суставе. От этого тот обратился в бегство, Теаген же пустился за ним.
Что случилось после этого, я не могу сказать, кроме того, что от меня укрылось возвращение Теагена, но, конечно, не от Хариклеи. Я оставался на холме, не решаясь ночью ступить на поле сражения. Когда рассвело, я увидел Теагена лежащим, похожим на мертвеца; Хариклея сидела подле него и плакала, казалось, она хочет покончить с собою, но ее удерживала хотя бы слабая надежда, что, может быть, юноша еще выживет.
Не успел я, злосчастный, что-либо сказать ей или узнать от нее, облегчить горе утешением или позаботиться о необходимом, как вдруг за морскими бедствиями, без всякого перерыва, последовали бедствия с суши.
Лишь только я увидел рассвет и стал сходить с холма, набежала толпа египетских разбойников, как мне показалось, с прибрежной горы. Они захватили молодую чету и немного спустя увели ее, забрав с собою из корабля все, что могли унести. Я издали бесцельно следовал за ними, горюя о себе и об участи Теагена и Хариклеи; а так как я все равно не мог их защитить, то решил и не вмешиваться, сохраняя себя в надежде оказать им помощь. Но я и на это не годился – я отстал от них, старость мешала мне бежать по крутым местам за египтянами.
А теперь я нашел свою дочь по благоволению богов и благодаря твоему расположению, Навсикл. Сам я ничем не участвовал в этом, предаваясь лишь обильным слезам и рыданиям.
При этих словах заплакал и сам Каласирид, заплакали и присутствующие. Пиршество превратилось в плач, хотя и смешанный с каким-то наслаждением. Вино ведь способствует слезам. Наконец Навсикл, ободряя Каласирида, сказал:
– Отец мой, надейся на грядущее. Дочь ты уже нашел, а от того времени, когда ты увидишь сына, тебя отделяет одна эта ночь. Наутро мы пройдем к Митрану и постараемся всеми возможными способами высвободить тебе твоего замечательного Теагена.
– Как бы мне хотелось! – сказал Каласирид. – А теперь пора кончать наше пиршество. Не забудем о божественном, пусть всякий совершит спасительные возлияния.
После этого были совершены возлияния, и пир закончился. Каласирид стал искать Хариклею. Наблюдая, как расходились пировавшие, он не нашел ее, и наконец, по указанию какой-то женщины, зашел он в святилище храма и застал ее припавшей к стопам кумира; от преизбытка молений и наплыва скорби она погрузилась в глубокий сон. Прослезившись немного и помолившись богу, чтобы он к лучшему обратил ее участь, Каласирид ласково разбудил ее и повел домой, причем Хариклея покраснела, по-видимому, оттого, что дала сну незаметно пересилить ее. Но, придя в женский покой и улегшись вместе с дочерью Навсикла, она не могла уснуть от тревожных раздумий.
КНИГА ШЕСТАЯ
Каласирид и Кнемон отдохнули где-то в мужском покое, после того как остаток ночи прошел у них медленнее, чем они желали, но скорее, чем думали, так как большая часть времени ушла на пиршество и на неисчерпаемое раздолье рассказов. Не дожидаясь, чтобы вполне рассвело, явились они к Навсиклу с просьбою сказать им, где, на его взгляд, можно застать Теагена, и отвести их туда поскорее. Тот согласился и, взяв их с собою, повел. Хотя Хариклея долго умоляла взять и ее, все же она была вынуждена остаться дома: Навсикл уверял, что им идти недалеко и что они тотчас же вернутся вместе с Теагеном. И оставили ее там, мятущуюся между горем разлуки и радостью надежд.
Сами же они, как только вышли из деревни и пошли по берегу Нила, вдруг увидели крокодила, переползавшего им дорогу справа налево и быстрым движением нырнувшего в воду. Все приняли увиденное ими за нечто обычное и не возбуждающее страха. Только Каласирид предсказал, что это предвещает какое-то препятствие на пути. Кнемон очень испугался при виде крокодила. Хотя он и не разглядел его отчетливо, скорее лишь тень пробежала мимо него по земле, все же он едва не обратился в бегство. Навсикла это чрезвычайно рассмешило, а Каласирид промолвил:
– Кнемон, я думал, что только ночью на тебя нападает робость и что лишь от темноты у тебя появляется трусость. Но ты и среди бела дня, видно, храбрец хоть куда. Не только имена, тобою услышанные, но даже вид самого обычного и нестрашного повергает тебя в трепет.
– Имя какого же бога, – сказал Навсикл, – или демона не вынесет этот наш удалец, если его услышит?
– Случается ли это также с именами богов или демонов, – ответил Каласирид, – я не могу тебе сказать. Но имя и, что более удивительно, не мужчины, а женщины, да притом еще мертвой, как он сам говорит, заставляет его содрогаться, если кто его назовет. Так, в ту ночь, когда ты возвратился от разбойников и спас нам, дорогой мой, Хариклею, Кнемон услыхал, не знаю как и откуда, имя, о котором я говорю, и не дал мне даже короткое время предаться сну, непрестанно от страха лишаясь чувств, и мне пришлось потрудиться, чтобы он пришел в себя. Если бы я этим не думал огорчить или испугать его, я бы и теперь произнес это имя, Навсикл, чтобы ты еще более смеялся.
