– Слушаюсь и повинуюсь…
Каблан-нойон заторопился к своим воинам.
Вернулся он только в полдень.
– Я исполнил то, что повелели вы…
– Говори. Я слушаю.
– Завтра в это время орусуты выйдут из города.
На миг Сауку сделалось страшно. Где-то в душе он хотел и боялся этого сражения, потому что живы были в памяти горькие уроки, полученные им в молодости.
– Они не пожелали выказать нам свою покорность?
– Нет. – Каблан-нойон наклонил свою большую и тяжелую голову. – Я не смог узнать, где находится князь. Приближенные же к нему люди схвачены и посажены в яму. Бунтует чернь. Руководят всем поп по имени Ростислав, а советником у него старик Святослав из Новгорода. Говорят, что они братья. Восставшие заковали Китака в цепи, Изосима, принявшего нашу веру, казнили. Горожане сказали: «Если вам нужен Китак, то возьмите его, но ни податей, ни налогов мы давать вам больше не станем».
– Что говорили еще?
– Требовали, чтобы мы никогда не присылали к ним бесерменов.
– И что ты сказал им?
– Я ответил, что этому не бывать. Велел освободить Китака, прекратить бунт… Если же они не сделают этого, то мы предадим их смерти.
– Что ответили они тебе?
– Чем так жить – лучше умереть. – Каблан-нойон помолчал. – Я думаю, что они не остановятся ни перед чем…
– Врагов много?
– Нет. Только горожане и те, кто пришел из ближних деревень. Вооружены чем попало…
– Что ты предложишь? Как нам следует поступить?
– Зачем откладывать то, что мы можем сделать сейчас? Надо начать штурм города. Иначе кто знает – не идет ли им помощь от других городов? Сегодняшние орусуты – не вчерашние. Я видел это. Тот, кто разделся, не испугается и обязательно войдет в воду. У орусутов нет страха, и потому не стоит тянуть время.
– Пусть будет так, – важно согласился Саук. – Ты угадал мои мысли.
Гортанные крики пронеслись над лагерем монголов. Забегали, засуетились люди. Тревожно и пронзительно ржали кони.
– Вперед! – приказал Саук. – Да поможет нам дух – аруах великого Чингиз-хана!
Штурм был яростным и недолгим. Когда огненно-красная луна поднялась над черными орусутскими лесами, город пылал, словно огромный костер. Но и в ночи, посветлевшей от багрового пламени, до самого рассвета звенело железо об железо, тонко взвизгивали стрелы, ржали кони и яростные голоса сражающихся уносились к далеким звездам.
Жители города, видя, что им не устоять против монголов, убили Китака и других заложников. Она дрались до конца, без страха за свою жизнь, ибо знали, что смерть теперь для них единственная возможность перестать быть рабами.
На рассвете всех, кого удалось схватить, монголы согнали на главную площадь города. Вокруг на месте изб дымились черные груды бревен и смрадный дым пожарища поднимался к белесому утреннему небу.
Израненные, окровавленные люди стояли, тесно прижавшись друг к другу, и ничего, кроме дикой, нечеловеческой усталости, не увидел на их лицах Саук.
Он сидел на коне и пытался разглядеть у орусутов хотя бы какое-то проявление страха, но его не было, и это бесило монгола.
Взгляд Саука остановился на лицах двух высоких рыжебородых стариков. Непокрытые седые головы, кряжистые, сильные фигуры, позы, в которых они стояли, говорили, что это не рядовые горожане.
Саук всмотрелся. Один из стариков показался ему знакомым, и, тронув повод коны, он подъехал к нему. Концом камчи приподнял подбородок пленника.
Нет, ошибиться Саук не мог. Это был Святослав, о котором он вспомнил накануне битвы. Улыбка тронула его бледные старческие губы:
– Видишь, орусут, мы снова встретились…
Все в кровоподтеках, опухшее лицо старого воина не дрогнуло.
– Вижу. Значит, судьба…
Саук не выдержал ненавидящего, тяжелого взгляда Святослава и отвел глаза.
– Сейчас ты будешь смотреть на дело рук своих. Ты возмутил орусутов. Они заплатят за это жизнью. Так будет всегда и со всеми, кто посмеет выступить против монголов.
Святослав ничего не ответил. Саук резко повернул коня и отъехал на прежнее место, чтобы вершить месть.
Дюжие воины выволакивали из толпы пленников – первого, кто попадал под руку. Казнь назначал сам Саук.
– Зарубить, – бросал он.
Сидящий на коне палач – уже немолодой, но могучего сложения монгол – выхватывал из ножен кривую саблю и, привстав на стременах, с оттяжкой рассекал пленника от плеча до пояса.
Каблан-нойон после каждого ловкого удара щурил глаза и довольно цокал языком, выражая тем самым свое одобрение.
Иногда, для разнообразия, Саук приказывал:
– Убить по-монгольски.
В этом случае роль палачей выполняли другие воины. Они хватали приговоренного, валили ничком на землю и загибали ему пятки к затылку. Короткий вскрик, хруст переломленного позвоночника – и безжизненное тело волокли в сторону.
– Зарубить…
– Убить по-монгольски…
Короткие, спокойные приказы Саука падали на обреченных людей.
Саук ликовал. Вот она, достойная месть за отца, за собственную неудавшуюся жизнь. Проклятые орусуты! Раньше он только видел, как вершили казнь монгольские ханы, сегодня он делал это сам. Пусть трепещут! Пусть те, кого он нарочно оставит в живых, расскажут другим о его мести и передадут потомкам имя «Саук». Орусуты должны смириться, должны навсегда запомнить, что само Небо готовило им судьбу быть рабами, что за любое непокорство будут расплачиваться они жизнью. Велика сила монголов, а сердца их из камня – они не знают ни сострадания, ни пощады.
Росла гора трупов. Над площадью плыли смрадный запах пожарища и запах горячей человеческой крови.
Когда очередь дошла до стариков братьев, Каблан-нойон, склонившись к Сауку, сказал:
– Это зачинщики бунта. Ростислав и Святослав…
– Знаю. – Саук помедлил. – Сколько погибло наших воинов при взятии города?
– Две тысячи…
Саук поморщился:
– Кто из этих стариков младше?
– Ростислав… Ему шестьдесят семь лет…
– Поставьте их рядом.
Воины исполнили приказ Саука. Тот долго всматривался в лица братьев.
– Ты очень любишь своего младшего брата? – спросил он вдруг Святослава.
– Да…
– Хорошо…
Саук задумался. Ему вспомнился случай, который произошел двенадцать лет назад в Бишбалыке.
Уйгурский эмир Баурчин, христианин по своей вере, повинуясь приказу одной из жен Угедэя – Огул-Гаймыш, должен был устроить в землях, населенных уйгурами, большую резню мусульман. Главе последователей пророка Мухаммеда – Сейфутдину стало об этом известно. Но что он мог поделать? Только чудо могло спасти мусульман. И по воле аллаха оно свершилось.
Баурчин решил съездить в Каракорум, чтобы еще раз услышать подтверждение приказа от самой Огул-Гаймыш, но в это время великим ханом был объявлен Менгу. Сейфутдин, зная веротерпимость нового монгольского владыки, опередил эмира и упросил хана заступиться за мусульман.
Едва Баурчин прибыл в Каракорум, как был схвачен и брошен в зиндан. Эмир долго не сознавался в задуманном, пока во всем не призналась Огул-Гаймыш. Участь его была решена.
Хан Менгу сам вынес смертный приговор Баурчину. Он велел казнить его в Бишбалыке, которым тот еще недавно управлял, на глазах у всего народа.
О-о-о! Саук до сих пор не может забыть то, что он тогда видел. Только монгол, храбрый и беспощадный воин, может придумать такое.
Баурчина, красивого, стройного, смуглолицего, привели на место казни закованным в цепи. Глашатай прокричал народу волю хана Менгу:
– Уйгурского эмира Баурчина за преступный умысел вырезать в Бишбалыке преданных душой и телом великому хану Менгу мусульман – казнить. Сделать это, зарезав ножом, должен самый близкий ему человек. Свершивший казнь да займет его место.
Два воина поставили Баурчина на возвышение, на котором должна была произойти казнь. И сейчас же из толпы вышел молодой черноусый воин, лицом очень похожий на эмира. Это был его родной младший брат Уркенжем. Глашатай, прокричавший слова хана, подал ему нож. Палачи свалили Баурчина на помост, связали ему руки и ноги.
Уркенжем, словно собираясь резать барана, опустился на одно колено рядом с братом и выжидательно посмотрел на глашатая. Тот кивнул. Не спеша, спокойно наклонившись к лицу Баурчина, Уркенжем полоснул его по горлу большим ножом. Потом он поднялся на ноги, весь обрызганный кровью, и невидящими, остановившимися глазами снова посмотрел на глашатая. Тот, взяв из рук слуг красный чапан, символизирующий власть эмира, накинул его на плечи убийцы, а на голову надел борик, отороченный мехом куницы.
Привыкшие к жестокости монголов, люди видели подобное впервые. Толпа потрясенно молчала, и только несколько неуверенных, робких голосов попытались выкрикнуть: «Пусть растет твоя слава, эмир!»
