Только сейчас вдруг закралась запоздалая мысль, что, возможно, Байжу и не говорил этого. Быть может, завистники оболгали его? Но тогда не было времени раздумывать, потому что воины действительно любили Байжу, он был лашкаркаши-тамой и щедростью умел завоевать сердца подчиненных ему нойонов. Кара свершилась.
Как был нужен Байжу сейчас, в это суровое время, когда Ногай мог в любой день оказаться под стенами Шемахи, а это бы означало, что большая часть Кавказа отныне в его руках, и удастся ли ее когда-нибудь вернуть – никто бы не взялся предсказать.
В походах и битвах поредело пришедшее с ним когда-то с берегов Керулена сорокатысячное войско. Многие монголы взяли себе в жены местных женщин и стали жить так, как было принято здесь.
Хан Кубылай дал в помощь три тумена, но много ли в них настоящих монголов? Да и тех, что были, пришлось разделить, послав кого против Ногая, а кого против Бейбарса.
Болезнь все чаще давала о себе знать, и Кулагу уже подумывал, кого вместо себя можно поставить во главе войска, сдерживающего Ногая.
Долгими бессонными ночами он перебирал в памяти своих нойонов, мысленно взвешивал и сравнивал достоинства каждого. Предводитель должен был быть опытным, хитрым, умеющим действовать быстро и уверенно, как бы ни сложились обстоятельства. Очень бы пригодился сейчас Байжу…
Кулагу вдруг вспомнил о его сыне, темнике Адаке. Закрались сомнения: а не сжигает ли того жажда мести за казненного отца, не ждет ли он мгновения, когда можно будет сполна отплатить ильхану? И сразу же Кулагу успокоил себя, потому что знал – быстрое возвышение, великая милость гасит любой пожар в душе человека, мечтающего о почете и славе. Потомки Чингиз-хана умели находить в людях самые уязвимые места, умели вчерашних врагов превращать в самых преданных и верных.
В шатер вошла любимая жена Кулагу – Тогуз-хатун. Ильхан невольно залюбовался ее плавной походкой, смуглым свежим лицом. Когда его отец Тулли взял Тогуз-хатун младшей женой, ей было всего тринадцать лет. С тех пор минуло тридцать лет, но Тогуз-хатун не утратила своей красоты и обаяния.
Подойдя к ильхану, она опустилась на колени у его ног и с тревогой заглянула в лицо:
– Великий хан, вам плохо?
Кулагу устало провел рукой по лицу. Последнее время болезнь действительно все чаще напоминала ему о себе. По утрам кружилась голова и противная слабость охватывала все тело. Он ласково посмотрел на Тогуз-хатун и невесело усмехнулся:
– Наверное, ко мне уже никогда не вернутся силы…
Тогуз-хатун, не отрываясь, встревоженно смотрела на ильхана.
– Если бы я смогла взять твою болезнь, я, не раздумывая, сделала бы это…
Кулагу верил этой женщине. Она никогда не лгала ему. Все трудности и невзгоды они всегда делили на двоих.
– Тебе не надо болеть… – тихо сказал ильхан. – Расскажи лучше, что нового слышно в Орде?
– Время пока еще милостиво к нам, – сказала Тогуз-хатун. – Все остается по-прежнему. Отряд твоих воинов задержал в горах кипчаков, бежавших из Золотой Орды. Говорят, что среди них есть ромей, известный мастер. Он умеет строить дворцы и храмы. А его жена…
– Кто сказал? Он сам?
– Нет. Нашлись люди, которые его знают.
– Почему они бежали от хана Берке?
– Ромея легко понять – он тоскует по родной земле, женщину – тоже. Любовь может увести на край света. У кипчаков же спроси сам…
– Хорошо. Я выйду к ним.
Тогуз-хатун лукаво улыбнулась:
– Великий хан стареет… Он ничего не спросил о женщине…
– Минули те времена, – нахмурясь, сказал Кулагу.
Ильхан всегда был сдержан и краток в разговоре, но сегодня, всматриваясь в его лицо, Тогуз-хатун увидела глубоко запавшие глаза, ввалившиеся щеки и поняла, что Кулагу действительно сильно болен и земные радости едва ли интересуют его. Она от всего сердца пожалела своего повелителя.
Кулагу накинул на плечи чапан и вышел из шатра.
Пленники стояли тесной кучкой, и, когда нога ильхана ступила на разостланный у входа яркий ковер, нукеры, охранявшие их, ударами сабельных ножен заставили пленников упасть на колени. И хотя Кулагу не спросил ничего у Тогуз-хатун о женщине, он первой, словно белого лебедя в стае серых гусей, увидел именно ее. Взгляд ильхана равнодушно скользнул по лицам остальных и сразу же выделил ромея. Ромей отличался широкими мускулистыми плечами, тонким лицом, хотя одет он был, как и все пленники, в кипчакские одежды.
На Кулагу вдруг накатила ярость. Всю жизнь он ненавидел людей, убегающих от своих ханов. Таким ни в чем и никогда нельзя было верить. Они предали своего прежнего хозяина, значит, с такой же легкостью отступятся и от нового. Беглецы, по мнению ильхана, не должны были ходить по земле. И неважно, что толкнуло их уйти от своего хана: тяжелая ли доля, тоска по родной земле или еще что-то.
Кулагу ненавидел Берке, и все-таки тот был ханом. А что может быть недостойнее и страшнее измены своему повелителю? Кто может быть уверен, что беглец завтра не затаит злобу на того, кто дал ему убежище и защиту, и не воткнет кинжал в его грудь? Пленники обязаны умереть. Все до одного. Так завещал Чингиз-хан.
Чем сильнее терзала Кулагу болезнь, тем угрюмее и нетерпимее к окружающим делался он. Теперь он чаще, чем обычно, приказывал убивать. Казалось, что, убивая других, ильхан продляет собственные дни. Не было еще ни одного чингизида, который бы, зная о своей скорой смерти, хотел сделать любому остающемуся на земле добро или просил бы прощения у того бога, в которого верил при жизни. И с ильханом случилось такое. Убивая других, он словно стремился их жизнями откупиться от стоящей у изголовья собственной смерти.
Кулагу снова посмотрел на женщину. Ее черные, удивительно длинные косы упали на истоптанную землю и были похожи на две шелковые блестящие ленты. Таких кос ильхану не приходилось видеть даже у длинношеих персиянок, славящихся красотой.
Впервые за долгие дни болезни вдруг шевельнулась сладострастная мысль: «Накрутить бы эти косы на руку!..»
От неожиданности Кулагу даже зажмурился. Что-то дрогнуло в его душе, и он, так и не отдав приказа, как поступить с пленниками дальше, повернулся и зашагал в сторону шатров, где он обычно решал дела подвластной ему Орды.
Нукер, стоящий у входа, распахнул перед ильханом резные, отделанные слоновой костью двери. Кулагу быстро прошел через три соединенные между собой шатра и сел на устланное коврами возвышение.
Но, взглянув на своего визиря Ель-Ельтебира, велел:
– Пусть позовут Адак-нойона.
Нукер, стоящий у перехода из третьего шатра во второй, прокричал:
– Впустить Адак-нойона!
Голоса стражи передавали друг другу повеление ильхана:
– Пусть входит Адак-нойон…
Адак был настоящим монголом – невысокий, почти с квадратными плечами, с редкой, только начавшей пробиваться бородкой на плоском неподвижном лице. В войске Кулагу он возглавлял тысячу.
Вызов к ильхану напугал его.
Ведь прошло всего три года, как Кулагу велел казнить отца – Байжу. Правда, за собой молодой нойон никакой вины не чувствовал. Он служил честно и верно, как это подобает монголу, как учил его отец. И совсем недавно в одной из битв, когда дрогнули и готовы были обратиться в бегство воины, он сумел увлечь их за собой, вернуть им надежду на победу. После этого случая ильхан, видевший все своими глазами, подарил нойону кинжал с золотой рукоятью.
И все же трудно было угадать, о чем думает Кулагу. Ведь совсем недавно он был в дружбе с его отцом, но это не помешало ему приказать казнить его. Душа ильхана что лисья нора. В ней много извилин, и никто не может сказать куда повернет его мысль.
Стремительно подойдя к возвышению, на котором сидел Кулагу. Адак упал на одно колено и, приложив руку к груди, наклонил голову:
– Великий хан, я прибыл по вашему приказу…
Кулагу молчал, рассматривая молодого нойона. Голова того была по-прежнему склонена, и открывалась загорелая короткая шея, словно нарочно подставленная для того, чтобы на нее удобно было опустить саблю.
В выжидательной позе застыли по сторонам от Кулагу визирь Ель-Ельтебир и писец с открытой толстой книгой в руках.
Наконец ильхан нарушил тишину:
– Адак-нойон, нет ли у тебя обиды на нас?
– Нет, великий хан…
Кулагу в задумчивости покачал головой:
– Так и должно быть. На этой земле всегда есть много людей, которые не умеют носить свою голову на плечах. Кому они тогда нужны? Одним из них оказался твой отец – Байжу…
Адак молчал, не понимая, куда клонит ильхан. А тот, вздохнув, продолжал:
– Ты, кажется, не такой, как твой отец. В последней битве ты показал свое бесстрашие и то, что принадлежишь нам душой и телом. За подобную преданность…
Кулагу вдруг замолчал. Ступни его ног начали пылать огнем, словно он поставил их в жаровню, на раскаленные угли. Это надвигался очередной приступ болезни. Она всегда приходила так. Ильхан знал – к полудню жар поднимется от ног, охватить все тело, помутнеет сознание и разум. Он с трудом овладел собой. Время для дел еще было, и потому Кулагу продолжил свою речь:
