Душа Лешки пьянствовала. Он был на верху блаженства. Пускай в деталях не все вышло так, как мечталось. Ерунда! Лишь бы первая звезда взошла на небосклон…
Через несколько дней счастье закрепилось!
Лешка стоял у сарая с голубятней. Мамай кормил своих пернатых питомцев. Голубей он крыл по-разному: «Пошла вон, шмара! Куда летишь, сучка? Сейчас перья повырываю, шалава!», но тут же и нежничал: «Крошечка, иди сюда», «Лапуля, куда ты дернулась?», «Голубушка, попей водицы». Он ловил голубушку и целовал ее в клюв, сюсюкал с ней, ласково оглаживал перышки.
Возле сарая с голубятней появилась Ольга.
— Чё приперлась? — спросил ее Мамай, спустившись из голубиной клети.
— Сандала ищу, — ответила она.
— Я с Сандалом не корешусь, — ответил Мамай.
— Козел он! — зло выпалила Ольга.
— Вон этого на замену возьми. — Мамай кивнул на Лешку.
— Не зелен? — придирчиво глянула Ольга на Лешку.
— Зеленый, но уже нахал, — усмехнулся Мамай. — На веранду идите. Там козлодёрка стоит.
У Ольги были пышные рыжие волосы, пышная грудь, полные губы, круглое розовощекое лицо. Фигурой она была даже полновата, но эффектна, с той округлой вульгарной приманчивостью, когда, мужчина, глядя на нее, думает только про одно… С тусклой теткой Надей-почтальоншей не сравнить. У Лешки, как у зайца, который не знает, спасется от лисы или нет, но уже лису видит, чует, затарабахало в груди сердце. Неужели сейчас опять случится? Лешка уже немного влюбился в незнакомку пышечку Ольгу.
Веранда у Мамая сплошь в рисунках с полунагими бабами, будто полигон для любовных утех. Лешка уже с первым опытом. Правда, Ольга немного поломалась, шуточки ввертывала: «У тебя волосики уже выросли? Покажи…» Отдавалась она беззастенчиво, целовалась безумно, пленительно. Лешку с первого раза не отпустила. После свидания его аж покачивало.
— Ты сам-то чего ее не клеишь? — спросил он Мамая.
— Эту драную кошку не хочу… Ко мне сегодня вечером Мариша придет. Такая лялька, еще в школе учится. Целячок ей сломал на прошлой неделе. Теперь ее разогнать надо, чтоб горячая стала.
— Какая Маринка? Из какой школы?
— Не твоего ума дело… Дуплись вон с лахудрой Ольгой и радуйся!
Лешка с подозрением и завистью взирал на Мамая. Он был крепок телом, жилистый, в татуировках, было в нем что-то животное, звериное; вероятно, такое нравилось опытным женщинам, в нем чувствовалась мужичья сила и плотская власть. О своих женщинах Мамай рассказывал грязно, с похабными подробностями, с насмехательским цинизмом. Лешка, мечтавший о мужском опыте, слушал с брезгливостью, но кое-что на ус мотал.
Сейчас он подивился. Надо же, Мамай Ольгой побрезговал! Да от нее с ума можно сойти… Какую-то девственницу из школы ждет. Безмозглым девкам такие, видать, нравятся. Чем с ними злее, тем для них слаще…
Не прошло и недели после объятий Ольги, Лешка ворвался в кабинет Семена Кузьмича, плачущим укорительным голосом набросился:
— Говорил я тебе, дед, дай книгу почитать! А ты попозже, попозже, — передразнивал деда.
— Сбесился? Каку-таку книгу?
— Про баб! — выкрикнул Лешка. — Теперь вот, — он указал на ширинку. — Придется к венерологу. Там только с паспортом. Мне шестнадцать лет, но паспорт не получил пока. В школу теперь сообщат.
— К Якову Соломоновичу поезжай. Вылечит. Вот башли! — Семен Кузьмич вытащил из лопатника дорогую фиолетовую бумажку — «четвертак». Потом — хрясь по стене кулаком: — Тася, кобыла лешачья! Козыря найди… Пусть этого балбеса к Муляру свезет!
Вальяжный опытный блатняк Козырь просветил Лешку в дороге:
— Это Оля Ржавая была. Тебе ее Бобик подложил? Услужил, падла. Ржавая с трепаком ходит. Не бойся — не сифон… Швондер тебя запросто вылечит. Бывалый лепила.
Доктор Муляр принял молодого ловеласа и страдальца с живым участием.
— Внук Семена Кузьмича? Отлично, отлично! — приговаривал невысокий, плотный и подвижный Яков Соломонович, густо и черно курчавый, но с большой блестящей залысиной посредине крупной головы. — Отлично! Сейчас Яков Соломоныч будет брать анализ. Снимайте-ка штаны, Лещя. — Букву «ш» в имени Яков Соломонович произносил мягко, чуть шипяще, как «щ». — Отлично, отлично, Лещя. Потерпите-ка. Яков Соломоныч аккуратно. — Взяв болезненный анализ, доктор, не медля, исследовал стеклышко с бактериями под микроскопом и весело приговаривал излюбленное словцо «отлично», будто чему-то восхищаясь. При этом залысина его излучала профессиональный врачебный блеск удовольствия.
— Может, Яков Соломоныч, это все-таки от простуды? А? — заискивал перед доктором Лешка, пытаясь перевести стрелки болезни на холодную землю и простуду почек в одной из рыбалок.
Доктор отскочил от микроскопа, обнял Лешку за плечи и тихо, казалось, по секрету сказал:
— От блядишек. Исключительно от них. Поверьте Якову Соломонычу. Будем колоть, Лещя… Отлично, отлично!
Лешка все равно блаженствовал. Считал себя героем. Он повел счет.
XIV
Анна Ильинична схватила ухват, пресекла путь вторжению, завопила:
— Не пущу! Разве можно экому идолу в доме жить?
Семилеток внучок, юродивый Коленька прижался к бабкиному боку, тоже испуганно таращил глаза на дивное диво. Перед ними в сенях стоял Федор Федорович с огромной клеткой, едва в двери прошла, в клетке большой черный ворон сидит на жердочке.
— Это Феликс. Царь-птица! — втолковывал Федор Федорович вздорной старухе. — Он говорит. Скажи, Феликс… — Тут Федор Федорович скомандовал, раскатисто, широко: — По-о-лк!
Феликс задрал клюв, сверкая черными глазами, и выкрикнул весьма разборчиво:
— Смир-р-р-на!
Анна Ильинична обмерла. Перекрестилась. И еще пуще вцепилась в рукоятку ухвата, заговорила ярей:
— Потравлю! Голову скручу! Котам брошу, экого демона!
— Безмозглая старая карга! — обозвал ее Федор Федорович. Стал разворачиваться, выбираться из сеней назад, на улицу, с неуклюжей огромной клеткой, с говорящей чудной птицей.
Коленька, перепуганный то ли птицей, то ли ругачкой бабушки с «мамкиным хахалем», увидел на пороге белое пятно птичьего помета; вероятно, когда Федор Федорович вертел клетку, чтобы ее вынести вон, этот помет и оставил Феликс. Коленька указал бабке на пятно и сильно расплакался, взахлеб, с ревом. А после, весь вечер, говорил почти безостановочно. Речь его была непоследовательна, беспредметна, но, казалось, имела какой-то потусторонний непостижимый смысл. Анна Ильинична считала, что смуту во внукову душу внес черный злодей ворон.
Серафиму рассказ матери о появлении Федора Федоровича с клеткой «с демоном» тоже потряс. Как всё истолковать это — она не знала, пожимала плечами: говорящий ворон, пятно помета, испуг Коленьки — всё ерунда какая-то; да только ерунда ли?
Отвергнутый в доме Серафимы, Феликс принес оживление и разнотолки в родной дом Федора Федоровича, а также в семью Ворончихиных. Валентина Семеновна отнеслась к появлению пернатого соседа со вздохом подозрения и странным выводом: «Совсем, знать, разладилось у Федора с Маргаритой…» Пашка пожалел птицу: поживи-ка в несвободе! Лешка говорящему ворону обрадовался, пошел знакомиться… Маргарита стала оберегать птицу от кошки Марты, которая гнула белую спину возле клетки и косила синие глаза на аспидного супостата. Хотя Феликс жил в комнате отца, за стеной, Костя фантастического ворона побаивался и часто с волнением вслушивался, не вещует ли за стеной царь-птица.
Федор Федорович с появлением в доме Феликса реже стал бывать у Серафимы. Это был некий знак, требующий толкования. С чего это вдруг мужику интереснее с вороном, чем с моложавой женщиной, которая умеет вкусно готовить и нежна в постели? С вороном Федору Федоровичу, казалось, было вольготнее. Как с малым дитем можно играть безустанно, — так и с птицей Федор Федорович мог пребывать часами.
— Феликс! — взывал командным голосом Федор Федорович. — По-о-олк!
— Смир-р-р-р-на!
Кроме «смирно», выученный будто кадровый офицер, Феликс еще знал «Р-равняйсь!», умел выкрикнуть «Артиллерия!» (какие-то звуки он съедал, но разобрать было можно «Арт-лерр-рия!»). Но больше всего его возбуждало, поднимало дух и активность командно сказанное хозяином слово: «Война!»
— Феликс! — суровым тоном призывал Федор Федорович. — Война!
Феликс тут же начинал метаться по клетке, цеплялся когтями за проволоку, дергал, рвал насест, крутил клювом, глаза пылали черным огнем. Феликс кричал, приветствуя, радуясь, заходясь в ликовании:
— Ур-ра! Ур-ра! Ур-ра!
— Война, Феликс!
— Ур-ра! Ур-ра! Ур-ра!
— Война!!!
— Ур-ра! Ур-ра! Ур-ра!!!
Костя привыкнуть к этому никак не мог. Слыша за стеной призывы отца и возгласы переполошной птицы, он тихо молился.
Теперь Костя уж окончательно не скрывал от родителей своего богопочитания, а настоятеля церкви Вознесения отца Артемия называл своим учителем и духовником. Костя даже выучился самостоятельно старославянскому и теперь мог читать писания на церковном языке, мечтал осилить древнегреческий. Маргарита не препятствовала сыновней вере, даже негласно способствовала. Она коротко помнила своего деда. Он оставил ей не столько связные воспоминания о себе, сколько впечатление чистоты и несуетности.
