Шах-Мелик удивился:
— В этом возрасте я ещё не владел…
— Не спеши хвалить! — перебил его Тимур. — Успехи младших растут не от хвалы, а от взысканий. Так написано в одной книге из Индии.
— Вы её читали? — спросил удивлённый Улугбек.
— Тебе сказано: ты посажен сюда слушать, а не спрашивать.
И повернулся к Шах-Мелику:
— А мы тут сидим и, вот видишь, плачем.
Он поднял к глазам свой синий платок и утёр узкие, горячие, сухие свои глаза.
Амир Шах-Мелик хотел сказать что-нибудь в утешение повелителю, но ничего не придумал, а говорить обычные слова не посмел.
— Недостойно ведёт себя наш сын, мирза Мираншах: разрывает нашу печень злодействами, несправедливостью, бессмысленным разрушением святынь; тому ли мы учили этого несчастного! Он попрал и справедливость и милосердие, тому ли мы учили его!
Шах-Мелик стоял, сострадательно покачивая головой и участливо разводя руками. Его сочувствие было видно Тимуру, и повелитель, опустив голову, махнул рукой, сжимавшей платок:
— Иди, иди… Иди, амир, поторопись, исполни, как сказано. Спрячь расписку, Улугбек; береги.
И снова поднёс платок к глазам, чтобы не смотреть на поклоны своего соратника, пятящегося к двери.
Но едва амир Шах-Мелик вышел, Тимур спокойно сказал Мухаммед-Султану:
— Зови, Мухаммед.
И когда Мухаммед-Султан ввёл амира Аллахдаду, Тимур снова прижал платок к глазам.
Амир Аллахдада, привыкший к железной твёрдости своего повелителя, растерялся, увидев Тимура в печали, от неожиданности оробел и опустился на ковёр гораздо дальше от повелителя, чем полагалось.
Тимур оценил его поведение как скромность в повиновение и милостиво расспросил амира, достойно ли вооружены его воины.
Амир Аллахдада начальствовал над конницей в том десятитысячном войске, которым командовал амир Шах-Мелик. В индийском походе эта конница подчинялась Шах-Мелику, но в мирные дни всадники амира Аллахдады были независимы и подчинялись ему одному.
Эту конницу, как и любой из отрядов, Тимур мог придать к другому десятитысячному отряду, мог её усилить новым отрядом и пустить в поход под началом самого амира Аллахдады.
— Оружия у всех достаточно? Богато вооружены?
— Достаточно, государь. Не богато, но достаточно. Безоружных нет.
— Откуда ж оружие у свежих воинов?
— Да у нас набралось в Индии; я приберёг, дал свежим.
— А почему в казну не сдал? — спросил Тимур.
— Не столь оно было богато, чтоб казну загружать.
— Даром раздал?
— Почти даром, государь. Одолжил; да ведь когда они рассчитаются? Многие предстанут перед престолом всевышнего раньше, чем разделаются с земными долгами.
— А ты их оружие снова соберёшь, снова продашь?
— Да зачем же оружию зря на земле валяться? Обязательно соберём!
— Так! — насупился Тимур, но спохватился и деловито поднёс платок к лицу. — Так! Жаль твоих всадников, — со всяким ржавьем в бой пойдут.
— Сами же вы, государь, премудрую истину говорили: «Хорош не тот воин, что с богатым оружием в битву ходит, да с пустыми руками из битвы приходит, а тот хорош, что с пустыми руками в битву идёт, да назад приходит с богатым оружием».
— И так бывает, с богатым оружием пойдут, с богатой добычей вернутся. Как в Индии с амиром Шейх-Нур-аддином [так] было; весь его отряд блистал оружием, а пошли на дерзкое племя, — вернулись, сгибаясь под тяжестью золота!
— Я помню.
— То-то. А обуты хорошо?
— Мы?
— Твои всадники.
— Конным подковы дай, а сапоги найдутся.
Тимур скрыл платком новый прилив досады. Вздохнув, он строго ответил:
— Я велю проверить: ежели у кого сапоги ветхие, а запасных в мешках нет, взыщу с тебя.
— Запасные не у всех есть, а на ногах ветхих не сыщешь.
— Чтоб были запасные! Последи! Смотри!..
Тимур, не досказав, только взмахнул рукой с платком так, как, случалось, давал знак палачу.
Амир Аллахдада, поклонившись, ожидал дальнейших указаний, но Тимур велел ему писать расписку.
— Виноват, государь: неграмотен!
— Плох тот начальник!.. — прикрикнул было Тимур, досада которого искала выхода, но спохватился, вспомнив, что и сам неграмотен.
Сердясь, он велел Улугбеку написать:
«Мне, амиру Аллахдаде, приказано: всем моим воинам иметь при себе по запасной паре сапог».
Улугбек старательно написал это самым красивым почерком.
Тимур сказал:
— Прочитай-ка!
Улугбек, как трудный урок, не без гордости прочитал написанное.
— Годится! — одобрил дед. И приказал амиру: — Приложи палец.
Улугбек макнул тростничок в чернильницу и усердно начернил большой круглый палец Аллахдады.
— Прижмите, пожалуйста! — попросил он круглолицего, круглобородого, круглоглазого, чёрного, как арап, воеводу.
И когда тот прижал палец к бумаге, вышла большая, круглая клякса, не имевшая никаких следов пальца. Но Улугбек вежливо похвалил:
— Как печать!
Отпустив этого амира, Тимур вызывал одного за другим воевод, кладовщиков, царских ключарей, дворцовых старост; посылал тайных гонцов проверить, хорошо ли сохранились запасы зерна в больших крепостях на юге и на западе, на путях, где могут пройти большие войска, если это понадобится повелителю.
Писали расписки; записывали для памяти показания спрошенных людей.
Кладовщиками Тимур ставил испытанных воинов, отличившихся бесстрашием и преданностью, когда вражеский меч или стрела лишали этих соратников либо рук, либо ног. Навсегда закрыв для этих мужей путь подвигов, враги были бессильны лишить их верности повелителю, и Тимур призревал тех из раненых, на кого в счастливую минуту падал его милостивый взгляд.
Ветеранам дано было право говорить с повелителем стоя, не опускаясь ни на колени, как полагалось вельможам, ни на одно правое колено, как надлежало военачальникам и барласам.
Кладовщикам Тимур приказал увязать все запасы кож так, чтоб можно было завтра же вьючить их на дальние караваны.
Ключарям приказал разобрать запасы оружия и связать его, как вяжут оружейники для сдачи купцам.
С этих слуг царственного порога он не брал расписок: эти и без расписок хитрить не посмеют.
Поэтому, пока шли разговоры о складах и о запасах, Улугбек бездельничал. Ему вздумалось острым тростничком обвести восьмигранные плитки нижней облицовки стены. Одна из плиток сразу стала чётче, обведённая каймой чёрной туши, но, едва он принялся за вторую, тростничок неожиданно расщепился так, что зачинить его было невозможно.
Он поспешил успокоить дедушку, вскакивая:
— Ничего! Я принесу другой, я сейчас.
Но Тимур недовольно остановил его:
— Сиди!
И велел Мухаммед-Султану послать слугу к писцам:
— Пускай побольше принесёт, да чтоб сказал там, что это тебе понадобилось. Тебе! Понял?
Когда тростнички были принесены, Тимур сказал Улугбеку:
— Запиши: на первом складе…
— Четыреста семьдесят два тюка! — быстро подсказал Улугбек, заметив, что старик запнулся, припоминая.
— А на втором? — сощурил глаза Тимур.
— Двести пятьдесят четыре! — так же без запинки ответил Улугбек.
— А у Бахрама под ключом?
— Триста девятнадцать?
— Памятлив! — одобрил Тимур. — Записывай, у кого сколько.
Так записали они запасы кож, и запасы оружия, и запасы одежды, и мешки ячменя, и риса, и пшеницы, и гороха, — всё помнил Улугбек, ни в чём не сбился.
Но, записывая названия крепостей, где хранились большие запасы зерна, мальчик сбивался: ему легче удавалось записать фарсидские имена, чем джагатайские. Для написания джагатайских названий у него ещё не было должного навыка.
— Памятлив! — присматриваясь к внуку, снова сказал Тимур.
Когда подошёл час зноя, Тимур откинулся на подушку и велел принести холодного кумыса.
В конце лета в Самарканде ночи становятся холодны, а дни знойны: полуденный ветер уже не приносит с гор ни свежести, ни бодрости.
Наступили часы отдыха.
Слуг и воинов из ближних помещений отпустили. Только этих двоих внуков Тимур оставил с собой — Мухаммед-Султана и Улугбека.
На Мухаммед-Султана Тимур перенёс свою любовь к незабвенному Джахангиру. Семнадцати лет умер этот сын, самый старший и единственный милый ему из сыновей. Потеряв его, он невзлюбил младших, словно они отняли душу у Джахангира, чтобы дышать самим. Он невзлюбил их, хотя они были ещё младенцами, когда Джахангир лёг в могилу. Они рождались от наложниц, от таджичек и персиянок, а монгольские царевны не рожали ему сыновей. Ему же хотелось оставить по себе сына ханской крови, чтобы его сын нёс в себе кровь и продолжал славу двух настоящих воителей — Чингизову и Тимурову, чтоб соединились навеки эти две славы в его сыне. И лишь один Джахангир соединял их в себе. И лишь в одном Джахангире сызмалу виден был достойный продолжатель начатых дел. А теперь в Мухаммед-Султане, в нём одном, билось единым биением сердце Чингизово, Тимурово и Джахангирово. Из двоих сыновей Джахангира только он был сыном Севин-бей, внучки ордынского хана Узбека. Другой сын Джахангира, Пир-Мухаммед, рождённый от персиянки, был умён, но не был воином. И Тимур отослал его подальше, дал ему страны на границах с Индией.
