Опять, хромая, он шёл, а Мухаммед-Султан следовал чуть поотстав, приноравливая свои шаги к хромоте деда.
Оба были длинны, широки в плечах, и воинам, смотревшим им вслед из темноты, эти двое, входившие в освещённую залу, на мгновенье казались одним человеком, двоившимся в глазах. Но мгновенье спустя Тимур падал вниз на больную ногу, и сходство исчезало.
— Слышал, — Мираншах озверел. А на что нам зверь? Нам нужен такой, чтоб звери его боялись. А Шахрух в Герате замолился. А на что нам такой мулла? Один каждый день при всём народе буянит; другой пять раз на день при всём народе молится. А надо, чтоб их пореже видели; чем реже будут их видеть, тем больше бояться будут. А кого боятся, того слушаются. Мне надо самому сходить к ним. А как идти, когда тут разбойничают? При мне злодействуют, а без меня разгуляются. Что ты тогда сделаешь?
— Я?
— Ты. Тебя тут оставлю. Твёрдо правь.
— Разве я не твёрд, дедушка?
— Твёрд, а мягковат.
— Ну, злодеи этого не скажут! — громко задышав, обиделся Мухаммед-Султан. — «Мягковат!» Нет, не скажут, дедушка!
— Ты знай: ты хорош, что хоть и мягок со своими, зато с врагами твёрд. Ты тем плох, что и со своими не надо мягчиться. В мягкой руке из иного червяка скорпион вырастает. Понял?
Он остановился в зале, где горел светильник, но никого не было.
— Без меня сыщешь разбойников? Припугнёшь? А? А то как я пойду? Поход большой, дорога долгая, а они, знаешь, — сегодня их десятеро, через неделю — сотня, через месяц их — тысяча! Они один к одному набегают, когда у них удача, добыча, делёж. Я знаю! Их надо схватить. Куда б ни заползли, где б ни затаились, — сыскать, раздавить. В самом начале, пока их… Ведь неизвестно, сколько их!
— Не мудрено узнать, дедушка.
— Как это?
— Узнаем, много ли пограблено…
Тимур, застыв на кривой ноге, вскинул озадаченное лицо к внуку:
— Чего ж ты молчал?
— О чём?
— Вот об этом! С этого и надо начать: сколько пограблено? Что пограблено? Узнаем, чего им надо, — поймём, кто они. Узнаем, сколько пограблено, — поймём, много ли их. А где он?
— Кто, дедушка?
— Армянин этот где?
— Я его не видел.
— А его не подослали? Это правда, что он сказал?
— Я его не видел, дедушка.
— А где он?
Мухаммед-Султан по голосу деда понял, что дед раздосадован. Раздосадован на себя самого, что поспешил, что не расспросил как надо, а сразу поверил, сразу кинулся народ поднимать. Это редко случалось с Тимуром. Да и случалось ли прежде? Что с ним?
— Найдём! — успокоительно сказал внук.
— Ищи! — приказал Тимур уже не прежним доверчивым шёпотом деда, а порывистым голосом повелителя.
Мухаммед-Султан вернулся в пройденную залу к караульным воинам.
Но воины единодушно и твёрдо отвечали царевичу:
— Купец? Нет, назад не проходил.
Мухаммед-Султан поспешил к Тимуру:
— Армянин где-то здесь.
Тимур нетерпеливо повторил:
— Ищи!
И вдруг вспомнил, что говорил с купцом в маленькой боковой комнате.
— Ну-ка, пойдём!
Они увидели светильник и струйку копоти, утончавшуюся кверху, словно чья-то невидимая рука сучила прядь бурой шерсти.
С краю от двери, как на бегу сражённый стрелой, лежал, раскинувшись, пыльный и оттого особенно бледный, застывший Пушок.
— Кто его? — отстранился Тимур.
Мухаммед-Султан склонился к купцу:
— Он дышит.
— Что с ним? — не понимал Тимур.
— Заснул.
Восьмая глава
СИНИЙ ДВОРЕЦ
Мухаммед-Султан, едва Тимур отпустил его, уехал к себе, но в дом не пошёл, а велел постелить постель в саду на широкой тахте под деревьями: он мог ещё до свету понадобиться деду, а дед не любил ждать, когда кто-нибудь ему надобился.
Ночной воздух был свеж, влажен, тих. Но царевич много раз тревожно просыпался: то ему слышались глухие голоса с улицы, и он приподымался, прислушиваясь; то казалось, что в ворота стучат, и он сбрасывал одеяло:
«За мной от дедушки!»
Опять засыпал и опять вслушивался.
Было бы спокойней ночевать в Синем Дворце, да не хотелось летнюю ночь проводить в каменных стенах, с детства дед приучил их всех летними ночами спать в распахнутых шатрах, или под сенью деревьев, или в степи под открытым высоким небом.
Дед всех приучал летом кочевать с места на место, ночуя в садах ли, в степях ли, в долинах ли между гор, на берегах ли прохладных рек, в шатрах, окружённых сотнями других шатров, где размещались слуги, воины, приближённые или родичи.
Когда утренний порыв ветра колыхнул листву, Мухаммед-Султан увидел посветлевшее небо и пошёл к восьмиугольному водоёму, осенённому длинными ветвями плакучих китайских ив. С вершин до самой воды свисали их гибкие, как девичьи косы, ветки. Длинные узкие листья плавали в серой, прозрачной, холодной воде.
Пока он мылся, заворковали горлинки, и царевич снова встревожился: «Не опоздать бы!»
Но прежде чем пойти к своему ещё безмолвному, спящему дому, он прошёл по дорожке, вымощенной восьмиугольными плитками, к островерхому стройному своду новых ворот, сложенных из светлых, как тело, желтоватых кирпичиков.
Над глубокой нишей зодчий выложил цветную мозаику, и она казалась влажной и прохладной в этот ранний чае утра.
Через эти ворота Мухаммед-Султан перешагнул в каменный дворик, весь заставленный стопами свежих кирпичей, ящиками с известью, рядами изразцов, разложенных по всему двору в том порядке, как их уложат на стенах.
Здесь строилась мадраса для приюта паломников и просвещённых странников и ханака, куда Мухаммед-Султан втайне намеревался перенести прах какого-нибудь святого, чтобы ханака обрела себе покровителя на небесах.
Горлинки ворковали, давно бы пора ехать в Синий Дворец, но за все эти сутки, с того часа как братья выехали в сарай Кутлук-бобо навстречу Севин-бей, своей матери, не было у Мухаммед-Султана минуты посмотреть на строительство, а посмотреть не терпелось: что выходит из затеи, обдуманной сообща со старым искусным зодчим; что нового возникло здесь за вчерашний день.
По ещё не просохшей извёстке он узнал ряды вчерашней кладки. Определился изразцовый узор на одной линии, составившей ряд синих мозаичных звёзд.
Показалось, что сделано мало: как и дед, Мухаммед-Султан был нетерпелив со строителями, ему думалось, что строить можно гораздо быстрей. Он попрекнул бы, даже припугнул бы зодчих за медлительность. Но зодчие ещё не пришли. Лишь бездомные каменщики, остававшиеся здесь ночевать на длинных, пыльных войлоках вдоль ещё сырых стен, спали, прикрывшись домоткаными халатами или серым рваньём. А кому совсем нечем было накрыться, спали, свернувшись комком. Некоторые уже поднялись. Один стоял, упёршись ладонями в стену, и никак не мог откашляться.
Мухаммед-Султан прошёл мимо, будто они лишь кучи глины и щебня, сваленные у стен.
Выйдя на задний двор, где бывал редко, Мухаммед-Султан вдохнул острый парной запах конюшен и увядшей люцерны. Конюхи мыли и чистили неспокойных лошадей, прежде чем заседлать в поставить их под навес на переднем дворе, где полагалось держать лошадей наготове. Лошади артачились, но конюхи не решались на них покрикивать в столь раннее время, когда в доме ещё спали.
Обходя по голубовато-белой земле чёрные пятна луж, Мухаммед-Султан вышел к протянутой вдоль длинной стены террасе, накрытой весёлой росписью невысокого потолка.
Здесь повсюду сидели домашние рабы и слуги, ожидавшие не царевича, а домоправителя или ключарей, чтобы каждому заняться своим делом — кому нести припасы на кухню, кому отвешивать ячмень на конюшню, кому выдавать известь строителям.
Наскоро одевшись, Мухаммед-Султан поехал к деду, успокаивая себя: «Старик, не смыкавший глаз во всю эту ночь, на заре проспит дольше обычного».
На галерее Синего Дворца, где придворным полагалось степенно ожидать приглашения к повелителю, вельможи, съехавшиеся на приём, тревожно толпились, перешёптываясь, озабоченные, помрачневшие.
Мухаммед-Султан не остановился расспросить о причинах их тревоги: он, как и дед, не любил спрашивать; предпочитал узнавать обо всём стороной или от проведчиков, — самому спрашивать людей считал унизительным для своего достоинства.
В дверях его встретил амир Шах-Мелик, которого за испытанную верность и смелость любил Тимур. С Шах-Меликом Мухаммед-Султан бывал в походах, бок о бок с ним бился в битвах; случалось им и пировать рядом и ночевать у одного костра.
— Что-то вельможи сегодня… — пожал плечом Мухаммед-Султан, больше удивляясь, чем спрашивая.
