Он не может любить ее. Потому что это невозможно… Но почему-то встречи длились… Так начались их качели.
Много, много раз потом она думала: «Все. Конец». Качели падали вниз с головокружительной высоты. Но рано или поздно их толкало друг к другу силой, сопротивляться которой невозможно… И снова – небо… Страсть? Да. Но и еще нечто большее. Потому что в отчаянии, говоря ему жестокие, обидные, горькие слова, она все равно знала: она его любит. Обещая себе никогда, никогда не видеть его более… Чтобы потом слиться с ним в едином порыве. С тем же безумием отчаяния. О, как прекрасны были их воссоединения! Она переставала понимать, где он, где она. Потому что была с ним единым целым. И, казалось, ничто, никогда не разорвет их сплетенных пальцев.
Долго и мучительно переживала она его измену. Почему именно в миг, когда она так остро чувствовала его? Чтобы оценить высоту вдруг свергнувшегося небосвода? Но не могла не идти, не бежать к нему… Снова, блаженно и отчаянно, взмывали качели вверх… Только уже не чувствовала она точки отрыва, как раньше… Ах, как хотелось ей улететь ввысь, как бывало с ним раньше… Не получалось. Снова и снова. Снова и снова. Не получалось. Шли, бежали дни и месяцы. Падали и взлетали качели их безумия. Ему, видимо, тоже было больно, очень больно. Он хотел обладать ею один, и навсегда. Сказал ей: «Все. Уходи». Поставил ей ультиматум. Потому что у него была ей замена…
Просыпалась весна. О, она возненавидела это время года. Несмотря на ее мольбы, не отзывался. Ей казалось, она умирает. Обмороки, обмороки, обмороки. Врачи сказали, что с сердцем все в порядке. Ничего у нее не находили. Она же бледнела и чахла день ото дня. Что она могла сделать, чтобы он вернулся? Изменить свою жизнь?! У нее ничего не вышло.
Спустя месяц она шла по очень длинной и тихой улице их города. И вдруг увидела его. Он шел по другой стороне под руку с какой-то вульгарной, огромной девицей. «Это она, та самая». Что ее дернуло? Она перешла дорогу. Нет, она ничего не хотела от них. Просто посмотреть на нее: какая. Они же встали боком к ней. «Трус, трус» – думала она. «Она… моложе его года на три». Прошла. «Глаза у нее хороши, а фигура – топором».
Как она пережила то лето? Она не могла улыбаться. Осунулась. Глаза запали. Везде носила с собой нашатырь. Несколько раз ее выручали незнакомые люди, когда становилось плохо на улице… Начиналось головокружение, в лице проступала зелень, сдавливало дыхание, темнело в глазах…
Она упала с качелей и разбилась. Ничего не чувствовало ее остановившееся сердце. Смотрела лежа, с земли вверх, как болтается над ней пустое сиденье. Туда-сюда, туда-сюда. Скрип-скрип… Дурнота подступала к горлу… голова кружилась.
Странно, она заметила в то лето: молодые люди смотрят на нее, как на ровню. Один так и вовсе не спускал глаз. Белокурый, высокий и симпатичный. Лет восемнадцать, никак не больше. И не пьян ведь. «Вот поросенок!» – думала, стоя в автобусе. Он ловил ее взгляд. Она отвернулась. Ничего она не могла. И не хотела.
Как милая фея из сказки, выручила ее подруга детства, чудесная, светлая Надюша. Подарила добрую книжку. Сказала, что ей так же было плохо… И что все пройдет.
Постепенно мир начал снова обретать цвет, звук, вкус, запах и ощущения. Потому что мир – прекрасен. Именно об этом была книжка. Она решила: будет радоваться жизни! Начала с мелочей.
Новогодняя ночь принесла головокружительный успех ее танца на дискотеке и пару его sms гадкого содержания. С такой злобой писал ей… Она ужаснулась. Потому что уже несколько месяцев жила в поле света и радости. Ответила ему: «Люби!» Имея в виду: мир, себя и всех людей.
Еще через пару месяцев ее оглушил, превознес крупный профессиональный успех. Жизнь снова улыбалась ей. Он писал ей. Хотел все вернуть? Она молчала. Ей и так было очень хорошо в мире грез и исполнения желаний…
Снова была весна. Те же числа, в которых она рассталась с ним ровно год назад. Только день был теплым необычайно. Двадцатые числа марта – будто май. Пятнадцать градусов выше ноля. Она шла в курточке нараспашку. Еще накануне она почему-то подумала, что огонь ее любви как будто бы начал слабеть. «Что ж, еще недели две – и ничего не останется…». Ей было хорошо идти. Радостно и спокойно. Солнце вливало свет через глаза… Шла той же улицей, на которой встретила его с его подружкой. Вот то место. Иногда она специально проходила по нему, чтобы вспомнить и никогда уже не забывать о боли… Перешла дорогу. Люди, расстегнутые, распахнутые, счастливые весной, шли навстречу. Влюбленные парочки… Она им не завидовала. Потому что ей и так чудесно. Почти летела. Желанная свобода от любовных оков была совсем близка…
Внезапно увидела знакомый силуэт. В этом месте дорога изгибалась, поэтому увидела его в последний момент, и уходить куда-либо было поздно. Поравнявшись, кивнула. Он ответил взглядом и грустной, тихой улыбкой. Прошла мимо. Не оглянулась. «Надо же, надо же…». Шла еще долго, километр. До самого конца улицы. Здесь был салон красоты, где она присмотрела себе черные очки… Оставалось всего метров двадцать.
Вдруг произошла странная вещь. Ноги перестали двигаться. Она хотела идти вперед, но тяжесть делала ее усилия все более и более медленными… Будто во сне. Хочешь бежать, а не можешь. Она испугалась. Ноги отказали. Что делать?! Оглянулась вокруг. Позвать на помощь? Постояла. Минуту, две. Повернулась. И медленно, робко зашагала обратно. Потому что вниз, обратно, ноги шли. Она двигалась очень медленно, боясь, что ужас повторится. Шла той же дорогой. Минула вечность, пока она добралась, таким образом, до перекрестка, где они встретились. Он был пустынен. Через метров сто вдруг увидела любимого. Он сидел на детских качелях. Портфель стоял рядом. Он ее ждал. Когда она вернется. Вид у него был диковатый и запущенный. Грустные глаза. Но, едва увидел ее, тихо просиял ей навстречу. Тогда, в одно мгновение, она все поняла. Качели долго ее ждали. Она подошла и встала рядом. Чтобы снова взмыть в небо.
Или, наконец, разбиться насмерть? Или, может, тихонько покачаться, весело и бездумно, и легонько спрыгнуть?
Она и сама еще не знала.
Вдруг упала ночь. Стало холодно. Март все ж.
Застегнула курточку. Смотрела в его глаза, гладила непослушными, деревянными, отвыкшими пальцами его волосы и шептала: «Ты думал, что еще возможно так? Вот так?»
Тюремщики
Что теперь с ней будет? Она умрет? А когда? Это главный вопрос. А если долго? Она не пушинка. Даже повернуться на бок – проблема. Хуже всего, что она сказать ничего не может. Открывает бессильно рот. Никак губы и язык не могут поднять неимоверную тяжесть. Вытягивает шею. Напрасно. Слова молотом стучат в мозгу, но бессильны вырваться из гортани. И руки, как чужие. Как тюфяк. Плита свинцовая, неподъемная. Раздавила. Только веки ее еще держат. А вымолвить и словечка не может. Всего-то и хотела сказать, что любит его… Да прости…
Слезы катятся. От беспомощности. Да память, будто фильм старый, все крутит и крутит ее жизнь…
То, что было пятнадцать лет назад…
* * *
Нет, не может она отойти от глазка в двери. Вон, лифт скоро остановится. Не иначе, едет сюда, на девятый этаж.
Гудящий электричеством, какой-то совершенно особый звук. Мощный трос тянет вверх кабину. А мотор здесь, на девятом, в небольшой башенке над стальной лесенкой. Поэтому так слышно.
Сердце начинает трепыхаться быстрее каждый раз. Вдруг выйдет он? Пройдет быстро мимо ее двери. Такой подтянутый, интеллигент до кончиков ногтей. В сером благородном костюме. Он и не думает, что она здесь. Стоит, не дышит. Откроет свою дверь и исчезнет за ней. Там у него жена – шлюндра драная… и маленькая дочка. Ах… и тут ей захотелось сказать матом, как она привыкла… Да таким загнуть… Никогда у нее детей не было. Да и откуда им взяться? И фраера такого – в хахалях. Как не похож на ее Славку! А что Славка? Три отсидки. Какой с него красавец? Вон, черный весь. Щуплый, да кривой, как горбыль. Вспомнила и свои ходки. Страшно захотелось выпить. Страшно. Прям невмоготу. Пошла, хлебнула изрядный глоток. Чуть не подавилась, потому что поняла: пропустила его. Хлопнула дверь. Походку его почти не слышно. Так аккуратно ходит. Все, прошел. Теперь только банку осталось приставить к стене: слушать, о чем говорить будут. Страсть, как тоже это любила. И разговор у них такой чинный. Она ему: «что кушать будешь?» А он: «а что есть, Лизончик?» Ее Славка даже Ташкой не кличет, как раньше бывало. Никак. Так вот. Начнет сосед этой курице рассказывать, как у него там, в институте, дела… кто увольняется… кого командируют… куда ветер дует. Да и то можно слушать – пока Славка с работы не вернулся. Работа у него страшная. На кабельном. Говорят, облучение там. Да что их жизнь… нужна кому? Если б не кабельный завод, не видать бы им этих однокомнатных хором. Долго вообще никуда не брали. Только и выжили, что вместе держались. Они даже своим уже не нужны: стары для дел… Хлебнула еще. Эх, Славка обидится. Скажет, все вылакала. Стало немного легче. «Столичная», за четыре двенадцать. На картофельном спирту. До получки – десятка осталась. Прям одной красненькой бумажкой, с портретом Ильича.
