Соседи… Все мы – соседи. Сидящие рядом, то бишь.
Теперь каждый день он напивался до бесчувствия. Так, что либо не доползал до девятого этажа, либо стучался куда-то не туда… Ну, не мог он там быть… Пьяному, ему иногда казалось, что Ташка жива, что откроет… Ташка-пташка. Глупая пташка. Глупая-глупая. Потому что интеллигентик этот, сосед, ей нравился. Весь он – в чеках заграничных, квартира – в барахле, сам весь чистенький – хоть облизывай. За что ему это? За послушных властям родителей?
Иногда он просыпался на давно не стиранных простынях, шарил рукой – ее искал. Потом стонал. Поднимался. Пол шатался, как палуба, тошнило, и тоска сжимала – скорей опохмелиться… Возле ложа не клал бутылку – знал – до утра выпьет. А магазины, будь они прокляты…
Кошек ее двух белых, глухих, не замечал, пока они не начинали жалобно и отвратительно орать. «Жрать желаете, курвы?»
Из поколения в поколение у них переходил генетический изъян – глухота. То ли белые потому что.
Потому и орут так мерзотно, что глухие… Наглые. Боятся только веника.
Проснулся однажды – кошки в ногах калачом. Хотел пихнуть – не стал. Пригрелись, твари. Стал вспоминать.
Попервоначалу в тюрьме чувство, что грязный всегда. И согреться не можешь. Потом свыкаешься. Будто уже кожа твоя эта грязь. Первый раз, когда освободился, не понимал: почему люди так смотрят? Почему шарахаются? Почему? Он чист. Одет, как все. Глаза. Вот что не утаишь, не спрячешь. Пепел в них. Всего пережитого.
Пол страны сидело. А вторая половина – будет сидеть. Вы этого не знали? Вы, чистенькие, которые так смотрите?
И что о себе думаете? Что не сядете никогда? Так вы и так сидите. Все. В одной большой тюряге. Потому что боитесь потерять свои кожаные итальянские сапоги и ковры с хрусталем.
А эти, соседи? За границу их отпустили? Рабов с веревкой на шее.
Да он их всех свободнее. Он все может. Водка вон под рукой. Даже умереть. Вот он на вредном производстве – умирает. Кислотой все брови выело. Дети пугаются. Маски-хераски – это все ерунда. Звериный мир. А за решеткой – не худший. Там все понятно. Там тебе причитается то, чего ты стоишь. А здесь? Шиворот-навыворот. Непонятно, почему вот этот хилый интеллигентик – его ж за версту видно – кто он! – как сыр в масле. И счастлив! Видно, что слепой. Как кошки у него – глухие. Ничего не понимают эти соседи. Будто на луне живут. И оттуда смотрят. А не в Россее. Чем же им так глаза залили? Хлеще водки.
Он вспомнил, как въезжали в этот новый дом. Он был полон строительными запахами и тем особым ощущением, с которым идешь по месту, куда еще не протоптали люди дорожку своими тяжелыми ногами… Новизною. Они с Ташкой сажали прутики деревцев во дворе. Вместе со всеми. Это было весело.
Плохо ему, плохо. Так круто, как никогда еще не было. Даже на зоне. Там жил надеждой. Он согласен: лучше б снова все, как было, лучше б зона, но Ташка – жива… Лишь бы с ней.
* * *
Мама сказала Натуле:
– Все. Уезжает сосед. Нашла ему обмен. Дом в деревне. Далеко. На Украине. Будет коров пасти. А сюда нормальный человек въедет. Мне, конечно, нет с этого особой выгоды. Главное – не тюремщик.
* * *
Как-то на зоне человек один был. Культурный. Стихи читал. Очень одни понравились. Силился их запомнить. И имя поэтессы тоже. Цветкова? Цветина? Цветаева? Да, кажется. А имя – Марина. Тот человек говорил, что имя ее от «Мара» – богиня смерти. А вовсе не морское. Фамилия красивая – как цветок. Потому она к смерти и шла. Марина. А стихи что-то вроде «… Кто на Руси бывал – тот свет на этом зрел…» Очень правильные стихи.
Поедет он – пить-доживать. Коров пасти. Сейчас бы забиться куда-нибудь. Лишь бы не в этих стенах. Спасибо, Лизка-соседка от них избавила. Забиться и ничего не видеть. Кроме неба. Он будет лежать на траве, к земле ближе. Ведь его Ташка – в земле. Будет лежать и смотреть в небо.
* * *
Однажды Натуля рылась в ящиках. И вдруг вспомнила про римскую монетку, позеленевшую от двух тысячелетий, что нашла в развалинах города в далекой стране своего детства. Несколько лет про нее не вспоминала даже. Вот сюда она ее клала.
Монетки не было.
Перерыла все еще раз. Нигде. Обидно. Память детства. Живое воплощение ушедшего. Когда же она ее в последний раз видела? Уж не тогда ли, когда пропали мамины сережки?!
Краска залила ее лицо. Краска стыда. Потому что тогда табуретка «Лисы-Алисы» у их балкона – ни при чем…
И как она могла на «Лису-Алису» подумать? Потому что они – тюремщики?!
* * *
Да, он все прошел. Весь ужас жизни, что был отпущен ему. Осознание этого немного унимало его боль. Лагеря. Крытки. Все. Не смог только вот это выдюжить… Ташка… Пропил все? Да. Сердце болит и печень дергает. Токмо душу не пропил. Ее не пропьешь. Потому и уходит из дому…
Все оставляет, как есть. Кому? Кому-то. Выбросят все Ташкины безделушки-погремушки. Последний раз посмотрел на них. Ничего себе не взял на память. Открыл дверь – кошек выпустить. Пусть себе живут. Может, возьмет кто. Авось, не сдохнут.
Кошки сначала выбежали за порог, покрутились и – обратно. Орали мерзостно. Неужто поняли, глупые твари?
Вскинул легкий рюкзачок за спину, распахнул плащевую куртку. Подхватил белых кошек. Одну – слева, другую – справа.
Шагнул за порог.
* * *
Натуля сидела, вцепившись в диван. Будто боялась, что он вот сейчас, как корабль, сорвется с якоря и уплывет неизвестно куда…
Корабль ее мира, ее привычного существования готов разбиться. Нет, он уже разбивается. Вот сейчас. Странно, она не чувствовала боли. Так человек в первые мгновения смотрит на страшную рану, силясь осознать случившиеся, видит ее, ужасную… Боль пронзает позже. Сначала – шок. Смутно думала, что маме сейчас гораздо хуже…
Сидела, смотрела в неизвестное будущее отрешенными глазами. Будто зримо видела все, что сейчас там, у лифта…
Мама выбежала за отцом. Только она, Наташа, знает, что это – напрасно. Сколько же надо иметь в сердце муки, чтобы не понимать, не осознавать этого?
Отец уходил. Навсегда. Это она увидела совершенно четко. Может быть, только сейчас, в эту минуту.
Мама плачет. Слезы его не разжалобят. Много пер на себе из дома. В сумке на колесиках и огромном рюкзаке за плечами.
Не смогла мать забрать у него ключ от дома. Это было выше ее сил.
Выбежала к нему к лифту. В последней, безумной надежде.
* * *
Как, ну как его остановить?!!! Немыслимо. Слезы из глаз. Лифт гудит. Такой привычный звук. Будто воет. Как ее душа. Вот он ближе, ближе… Секунды таят. Сейчас он остановится и возьмет ее мужа навсегда. Такого опрятного, как обычно. В сером костюмчике и белоснежной рубашке. А лицо – спокойное. Оно у него всегда спокойное.
Он сказал напоследок:
– Ты не представляешь, Лизончик, какой я подлый.
* * *
Как-то незаметно исчезли из дома привычные вещи. Наташка однажды не смогла найти Брема «Жизнь животных». Любимые книги по искусству тоже исчезли. Они были заставлены картиной без рамы. Она картину вынула, а там – пусто. И не тронет наивностью Мурильо, и не распахнет морских просторов Айвазовский, и не пронзит великосветской холодностью Веласкес, не зажжет жаром плоти Рубенс, и не вдохнет жизнь в небытие Ван Гог, и не… мало ли. Пусто.
Рядом поселился какой-то сосед. «Нетюремщик».
Из розетки больше не пахло дешевыми папиросами.
Золотом ложилось солнце на пустой балкон. Сосед его застеклил. И на половину поля и леса стало меньше.
Зимой так теплее.
Все так же гудит лифт. Смешно, она в детстве думала, что там, наверху, над железной лестницей, живет злой волшебник.
Отец не погладит ее по голове. И не подденет тихонько носик, как в детстве, в этом старом лифте.
Говорят, скоро лифт заменят на новый, бесшумный.
Шкафчик Паустовского
Он простой, узкий. Крашенный черной краской и крытый лаком. Черный цвет блестит и переливается на солнце.
В нем – тайна. Какая? Тайна его сути. Об этом рассказ.
В нем удобно хранить книги. Там и было их место. В этом шкафчике. Тех самых немногочисленных книг, к которым прикасался Паустовский.
Вы видели портреты Константина Паустовского?
Строгий, монашеский, иконный лик.
Таким он и был. Скромным отшельником, влюбленным в природу… Знающим: смерть рядом. Впалая грудь. Болезненный, изматывающий кашель.
Квартиру в сталинской высотке, самой близкой к Кремлю, на Котельнической набережной, он не просил. Ее дал Сам. Он вообще для себя ничего не просил. Тем более у власти.
Мебели в то время в квартире почти не было. От этого она казалась огромной, пустынной, как королевские залы. Высилась потолками и «высокими» соседями.
Не то, что сейчас. Нет, соседи остались. И потолки тоже. Только квартира вся заставлена антикварной мебелью, картинами и всеми теми мелочами, которыми спустя десятилетия обрастает любой семейный, любимый дом.
Эта квартира так и осталась писательской. По наследству она перешла Галине Арбузовой, приемной дочери Паустовского. Родной – драматурга Алексея Арбузова и Татьяны Евтеевой, актрисы театра им. Мейерхольда, второй и самой сильной любви Паустовского.
