так или иначе непосредственно указывало на фактическое существование Изабель, живо и ярко предстало перед ним; но то, что больше касалось его самого и его собственная суть, уже навсегда соединенная с его сестрой, – всё это не было столь живым и существенным. Догадки относительно прошлого Изабель таинственным образом охватывали личность его отца, поэтому мысли об отце довлели над его воображением, и возможное будущее Изабель существенно, хоть и косвенно, могло подвернуться опасности из-за любого шага его матери, способной после этого по неосведомленности преследовать даже его самого, чтобы впредь, из-за Изабель, навсегда противопоставлять себя ей; эти соображения давали его матери сверкающее преимущество перед ним.
Небеса, в конце концов, бывают немного милосердны к несчастному человеку, но самые ужасные удары Судьбы совершенно не терпимы к человеческой натуре. Когда со всех сторон окружают сомнения, страшный финал которых скрыт от неё, душа человека – любого, инстинктивно убежденного, что он не может бороться с большим воинством сразу, или, иначе говоря, благосклонно ослепленного угрожающим ему окружением, – какова бы ни была правда, душа окруженного человека не может и, по сути, никогда не способна противостоять всему несчастью сразу. Горькая чаша для него делится на отдельные глотки: сегодня он принимает одну часть своей беды, назавтра – ещё, и так далее, пока он не сделает последний глоток.
Но эта мысль о Люси при давлении других обстоятельств и непредвиденном страдании, в которое она могла так скоро погрузиться, возникла как благодаря угрожающей неопределенности его собственного будущего, так и из-за всех больших опасностей, выпадающих на Изабель; но эта мысль к настоящему времени была весьма чужда ему. Холодная как лед, подобная змее, она, придвинувшись, прокралась в другие его трепетные грезы; но эти, другие мысли продолжали подниматься снова и снова, и сами поглощали его так, что вскоре уводили его от существующих мрачных предчувствий настоящего. Превалировали мысли, связанные с Изабель, к которой он мог теперь прийти подготовленным и с открытым взором; но, случайно подумав о Люси, когда она возникала перед ним, он мог только закрыть свои изумленные глаза своими изумленными руками. И это не было трусливым эгоизмом, а бесконечной чувственностью его души. Он мог перенести агонию, думая о Изабель, поэтому сразу же решился помочь ей и успокоить ближнего своего в горе; но все же он не мог не думать о Люси, потому что само решение в отношении обещанного утешения Изабель подспудно включало в себя постоянный мир с Люси, а поэтому всякие сложности угрожали намного большему, чем счастье ближнего.
Хорошо для Пьера было то, что возникшие предчувствия относительно Люси в его уме стерлись так же быстро, как и нарисовались их мучительные образы. Для стоящего на наполовину затянутой туманом вершине своей Судьбы вся эта часть широкой панорамы была затянута облаками, но скоро эти пары отошли в сторону и в них быстро образовался разрыв, раскрыв далеко внизу наполовину различимую сквозь низкий туман тихую извилистую долину и течение предыдущей счастливой жизни Люси; через недолгий разрыв он мельком увидел ее выжидающее ангельское лицо, выглядывающее из истекающего медом окна ее дома; и в следующий момент кудрявые барашки облаков снова сами закрыли его, и все оказалось скрыто, как прежде, и все, как прежде, смешалось в кружащейся раме и тумане. Только лишь из-за несознательного вдохновения, пришедшего из невидимого для человека просвета, он решился написать это первое, со смутными намеками, письмо для Люси, где связанность, мягкость и спокойствие были всего лишь естественными, хотя и коварными предвестниками, поочередно соединенными одним болтом за другим.
Но, будучи по большей части окруженным своими воспоминаниями и видениями, тем не менее, согласно условностям в отношениях со своей Люси, теперь глубоко затрагиваемым, он еще больше распутывал и отделял самого себя от наиболее близкого тумана, и даже от низа всего верхнего тумана. Будучи несоизмеримо запутанными, более тонкие черты человека не всегда проявляются в процессе замысла; но, как бывает со всеми другими силами, они проявляются, в основном, в своих окончательных решениях и результатах. Странная дикая работа, крайне обоюдная и взаимная, была теперь продолжением хаоса, царившем в груди Пьера. Поскольку в его собственном сознательном определении несчастная Изабель была выхвачена из своего всемирного одиночного заточения, то таким образом, глубоко внизу в больших тайных палатах его ничего не подозревающей души улыбающаяся Люси, теперь как будто мертвая и пепельно-бледная, связывалась с искупительным спасением Изабель. Око за око и зуб за зуб. Вечно непреклонная и беззаботная Судьба это простой бессердечный торговец человеческими радостями и горем.
Но присутствовало ли тут общее и непроизвольное самоукрывательство от всех основных наиболее важных составляющих его любви, как непоправимо связанных с Изабель и его решением уважать ее; было ли это его непрошенное побуждение в нем порождено никем не поддержанной подсказкой его собственного сознательного суждения, когда под давлением самого главного события этому суждению было позволено сыграть в редкую игру? Он не мог не знать, что все мысли о Люси теперь стали более, чем бесполезны. Как мог он теперь планировать свои юношеские жизненные планы, когда все еще пребывало в белом тумане со сливочными прожилками! Он все еще чувствовал себя будто бы божественно посвященным, выполняющим божественный приказ оказывать поддержку и защищать Изабель от всех мыслимых непредвиденных обстоятельств Времени и Случая; но как мог он застраховаться от коварного влияния личного интереса и считать нетронутым всё своё бескорыстное великодушие, если единственное, что он должен был разрешить, так это отвлечь Люси от мысли оспаривать с Изабель право на проникновение в его душу?
И если – хотя пока еще подсознательно – он был почти готов принести сверхчеловеческую жертву всем, кто больше всего был для него дорог и сокращал ему самому путь от его последних надежд на общее счастье, то должны ли были пересечься с его великим решением стать подвижником – если так и обстояли дела, то тогда на каких тонких, как паутинка, и редких, и почти неощутимых, как воздушные нити из марли, держались все обычные общие оценки – наследственной обязанностью по отношению к его матери и его клятве перед всем миром в вере и чести, засвидетельствованной в момент помолвки? Не то, чтобы в настоящее время всё это именно так представлялось Пьеру; но всё это, словно эмбрион, зарождались в нем. Он получил пропитку высоким подвижничеством, уже растворившимся в нем и породившим такой болезненный неопределенный трепет в его душе; все это, при его зрелости, должно было, наконец, в дальнейшем придать силу живому делу, презрев все личные отношения Пьером и низведя до нуля его самые дорогие сердечные интересы. Так в Обязательном Подвижничестве рождается благословенный Богом Христос; и да не будет у него смертного родителя, и да отвергнет он и разорвет все смертные связи.
VI
Одну ночь, один день и небольшую часть следующего вечера Пьер посвятил подготовке к важной беседе с Изабель. Теперь, слава Богу, думал Пьер, ночь проходит, – ночь Хаоса и Гибели; теперь остаются только день и часть вечера. Может быть, новая небесная струна моей души и утверждает меня в чувстве, подобном христову чувству, которое я впервые ощущаю. Может быть, я при всей своей скудости мыслей все еще ровняю самого себя по негибким правилам святого права. Не позволю ни одному слабому, мысленному искушению встать у меня на пути в этот день; не позволю ни одному большому камню оказаться на нем. В этот день я стану переписывать людей и искать одобрения у богоподобного древесного народа, который теперь кажется мне более благородной породой, чем человеческая. Его высокая листва должна будет окропить меня святостью, через мои ноги, обвитые его могучими корнями, бессмертная энергия должна будет влиться в меня. Проведите меня, опоясайте меня, уберегите меня в этот день, вы, высшие силы! Спеленайте меня, чтоб я не мог
