сломаться; удалите от меня все зловещие соблазны; навечно в этот день сотрите во мне отвратительные и искаженные образы всяческой удобной лжи и обязательных отговорок ныряющей и безразмерной морали этой земли. Ради них наполните меня огнем честолюбия, влейте в мою жизнь ваш собственный замысел. Не позвольте прийти миру сирен и спеть мне в этот день, и перекормить меня моей собственной неустрашимостью. Я бросаю свое вечное умирание в этот день, по вашей воле. В своей твердой вере в вашу незримость я делаю ставку на целых три метких фразы и целых три жизни в этот день. Если вы оставите меня теперь, – тогда прощай, Судьба, прощай, Правда, прощай, Бог, посланный навсегда от Бога и человека, – я объявлю себя равным им обоим, вольным вести войну Ночью и Днём, всеми мыслями и думами духа и сил, что обвивают верхние и нижние небесные своды!
VII
Но Пьер, хоть и заряженный божественным огнем, был создан из глины. Ах, мушкеты созданы богами для бесконечного огня, и тоже сделаны из глины!
Спасите меня от того, чтобы быть вассально связанным с Правдой, как я сейчас. Как только я проникну далее в Пьера, то покажу, как этот небесный огонь помог поддержать его самого при помощи простых случайностей и того, что он не знал. Но я последую бесконечным, извилистым путем, – по плавной реке в человеческой пещере, ведомый легкомыслием туда, где я опрометчиво высажусь на берег.
Разве не было это лицо – хотя и безмолвно несчастным – красиво, очаровательно? До чего же непостижимы были эти большие поразительные глаза необыкновенного света! В эти заколдованные глубины вместе нырнули и погрузились Горе и Красота. Очарование так красиво, так таинственно, так изумительно; разговор о печали бесконечно более сладок и привлекателен, чем о радости; это лицо исполнилось благородным страданием; это лицо трогало очарованием; это было лицо собственной сестры Пьера, это было лицо Изабель, это лицо Пьер четко разглядел, в эти же самые необыкновенные глаза наш Пьер и заглянул. Таким образом, еще до предполагаемой схватки он не сомневался, что, в основном, женская красота, а не женское уродство, привлекло его к отстаиванию правды. Бесполезно было что-то скрывать в этой книге священной правды. Это как если бы в некоем нищенском переулке горбатая, отвратительная девочка должна была схватить его за кромку одежды со словами – «Спаси меня, Пьер – полюби меня, прими меня, брат; я – твоя сестра!» – Ах, если человек был целиком создан на небесах, то почему в нас мелькают проблески ада? Почему на самом благородном мраморном столбе, поддерживающем всеохватный свод, мы рано или поздно замечаем погибельную трещину? В природе мы очень близки к Богу, и хотя далее течение может быть перегорожено отмелями, все же в оправе фонтана, где находится человечество, поток определенно оказывается фонтаном.
Так не позвольте же здесь ни одному строгому слову намекать на смертного Пьера. Мне легко хитростью скрыть эти намеки и навсегда поставить его перед глазами, как чистого и безупречного, невосприимчивого к неизбежной природе и участи обыкновенных людей. Я более откровенен с Пьером, чем кто бы то ни было. Я всё же не осторожен и великодушен по отношению к Пьеру, и поэтому вы видите его слабость, и только поэтому. Построить внушительные характеры вполне в человеческих силах; это не божье откровение. Он должен быть совершенно честным и, всё же, более благородным, чем Итан Аллен6; этот человек должен знать об опасности презрения со стороны любого смертного.
Книга VI
Изабель, и первая часть её истории
I
Наполовину желая, чтобы час настал, и так же наполовину дрожа от того, что с каждой секундой этот час становится все ближе и ближе, с сухими глазами, но влажным телом из-за дождливого темного дня, Пьер в конце вечера пришел в себя после долгого блуждания в первобытном лесу Оседланных Лугов и на одно мгновенье неподвижно застыл на его скошенной опушке.
Там, где он стоял, пролегала грубая деревянная дорога, используемая только санями в снежное время, а стоявшие по бокам деревья образовали узкую арку и представляли собой ворота, открывающие путь на далекие, широкие пастбища, спускающиеся к озеру. В этот влажный и туманный вечер раскидистые, дрожащее вязы на пастбище казались стоящими в неприветливом мире и державшимися за свое место только из-за непостижимого чувства долга. Расположенное далее озеро, в единой плоскости безучастности и немоты, не тронутое бризом или дыханием, было крепко зажато в берегах и лежало без достаточной живости, необходимой для отражения самого маленького куста или ветки. И все же в этом озере было заметно отраженное, неподвижное высокое небо. Только в солнечном свете этому озеру удавалось поймать веселые, зеленые образы, но и они не прогоняли отображенную немоту малозаметных небес.
С обеих сторон, в отдалении, а также далеко за дальним пологим берегом озера возвышался длинный, таинственный горный массив с косматыми соснами и болиголовами, с мистическими и неразличимыми выдыхаемыми испарениями, в которых черный воздух смешивался со страхом и сумраком. У его подножия росли дремучие очарованные леса. Из их далеких совиных глубоких пещер и гнилых листьев (от быстрого гниения бесполезной древесины и игнорировании этого факта в других странах гибнет множество нищих), из бесконечности этих жестоких бездонных лесов доносились стенание, бормотание, рев, прерывистые изменчивые звуки: стук капель дождя о парализованные деревья, удары оторвавшихся камней и последних остатков долго раздираемых ветвей и дьявольская тарабарщина лесных призраков.
Но на ближнем берегу тихого озера, где оно образовывало длинный полукруг и задевало полого поднимающиеся кукурузные поля, стоял маленький невысокий красный сельский дом; его древняя крыша заросла самыми яркими мхами; северная сторона (с севера мох сдувался ветром) также была с прозеленью мха, как и северная сторона любого широкого кленового ствола в лесу. У одного из остроконечных фронтонов спутавшееся дерево требовало поддержки и щедро платило за неё широкой раскидистой кроной, одна из вьющихся ветвей которой сама собой встала вертикально прямо напротив кирпичного дымохода, словно машущий громоотвод. Напротив другого фронтона можно было разглядеть низкий молочный сарайчик; его стороны, словно сеткой, закрывали виноградные лозы Мадейры, и, оказавшись достаточно близко, заглянув через этот решетчатый узор посредством легкого поворота планок небольшой оконной амбразуры, вы, возможно, разглядели бы нежных и самодовольных пленников – кастрюли с молоком, ряды белоснежных голландских сыров, брикеты золотого масла и банки с лиловым кремом. Шеренга из трех гигантских лип стояла на страже этого зеленого пятна. На нижней и средней части их стволов, почти до конькового бруса, листвы было мало, но потом, внезапно, как три огромных зеленых воздушных шара, они уже раскачивались в воздухе тремя широкими, перевернутыми округлыми зелеными конусами.
Вскоре, как только взгляд Пьера упал на это место, его сотрясла дрожь. Не только из-за Изабель, которая там теперь оказалась, но и из-за двух косвенных и весьма странных совпадений, которые привели его к дневным переживаниям. Он шел позавтракать со своей матерью, и его сердце, переполненное вероятным предчувствием её высокомерного отношения к появлению Изабель, требовало её материнской любви: и ло! Входит преподобный г-н Фэлсгрейв и обсуждает Неда и Делли, и все эти переживания, которые Пьер отчаялся представить своей матери во всех своих этических аспектах, чтобы абсолютно до конца изучить ее мысли об этом и, тем самым, подтвердить свои собственные догадки, – весь этот вопрос был обсужден полностью, да так, что из-за этого странного совпадения он теперь отлично понял мысли своей матери и, словно от небес, получил предупреждение, ничего ей не раскрывать. Это было утром; и теперь, в конце дня мельком увидев дом, где нашла пристанище Изабель, он сразу опознал в нем сдаваемый в аренду сельский дом старого Уолтера Альвера, отца той самой Делли, навеки падшей от жестоких чар Неда.
Самые странные чувства, почти сверхъестественные, вкрались
