вашей обводной рухлядью. В первом же городке обдерут — и снова в грязь втопчут.
Только здесь, на Амуре, всё иначе. Нет, еще воевод, далека рука царская. Только вы. Всё в ваших руках. Земля ведь райская, богатейшая! Я не только про поля говорю. Тут и торговля, и богатства подземные. И люди живут не забитые. С этой бы землей с заботойобойтись, она бы вам столько всего дала. И людей не ногтем давить, а к себе привечать. Вот бы силища стала!
Он обвел стол тяжелым взглядом.
— Мы же только рушим всё. Как саранча, которая всё на своем пути пожирает. Ничего мы тут не строим, не создаем. Даже свои городки и те — в пепел. По приказу Яркову и жжем ведь.
— Это что же, Ярофей всему виной, по-твоему? — влез вдруг Ананька.
Но Санька, тяжкой мотавший пьяной головой, не успел ответить. Посерьезневший Ивашка цыкнул на Ананьку.
— Будя уже… — и громогласно добавил. — Подурнело-то Дурному!
Стол радостно отозвался гоготом на шутку.
— Выведите-ка его на воздух, пущай оклемается!
Саньку, который вяло перебирал ногами, выволокли на улицу и оставили. Он привалился к стенке, свесив голову на бок и распахнув драную шубейку. На душе было тоскливо, вскипевшая боль со словами никуда не уходила, а неприятно жгла грудь.
Позже кто-то подобрал задремавшего толмача и отволок его в родную землянку.
Глава 29
— Где Дурной?! — дикий крик ворвался в землянку вместе с омерзительно ярким утренним светом.
Испуганные соседи указали пальцем на Саньку, который, хоть, и проснулся, но не вставал, вследствие, мучительной борьбы с организмом, который, в свою очередь всё норовил выплеснуть содержимое желудка в противоестественном направлении.
— Вставай, сука! — крепкие руки вздернули его вверх, кулак заехал толмачу в пузо, ради более быстрого просыпания. Но эффект оказался иным, радостный организм добился своего, и Санька смачно заблевал своих пленителей.
В общем, по месту назначения его доставили уже основательно избитым. С душой. С осени Извести так не доставалось.
Его поставили в небольшой комнате, где на чурбаках сидели Артемий Петриловский и его дядя Ерофей. Сам.
Атаман долго оценивающе изучал своего толмача, который находился в предельно не лучшей форме. Остатки рвоты на одежде, распухающее на глазах лицо и общий помятый вид внушали приказному отвращение.
— Нда… — протянул Хабаров. — Тут поговаривают (он покосился на племянника), что ты грамотой владеешь?
«Вон чо, — допетрил Санька. — Сейчас они мне мою математику припомнят».
— В детстве батя учил, — начал на ходу сочинять Дурной. — Но я в дикости позабыл почти всё. А ныне смотрю грамотки — и что-то вспоминается. Но плохо.
— А, правда, ты весь ясак в уме счёл?
— Правда.
Санька, было, дернулся оправдаться, что, мол, никакого умысла у него не было, просто думал, ошибка у Артемия… Но глянул в налитые глаза Хабарова — и только челюсти стиснул.
«Да пошел ты!»
— Ишь какой… — Хабаров уперся крепкими руками в колени. — Ну, мы-тко тебя отучим в ясачные книги лазить.
Он повернулся к двери и рявкнул:
— Входитя!
В малую комнату тяжким шагом вошли Василий Панфилов, Тит Осташковец, Онуфрий Кузнец, еще пара есаулов, затем рыбешка помельче: Ивашка Посохов, Козьма Терентьев. Последний, по привычке окатил Саньку мрачным взглядом.
— Начинаем распросный лист вести! — возвестил атаман. — Артюшка, писать будешь! Покаешься ли сам, Сашко Дурной в винах своих?
Известь в изумлении уставился на Хабарова. В математических, что ли, каяться? Так это к Петриловскому.
— Бают, что ты из дня на день с ворами якшаешься. Дружбу водишь, беседы ведешь. Так ли то?
— Ну да, — развел руками Санька. — А что такого? Они же среди нас живут. Не в темнице, не связаны. Получается, ты их простил, Ерофей Павлович. Или вины не нашел. Так почему мне с ними не говорить? С теми, что в железах, я… не якшаюсь. Только со свободными.
Есаулы тихо загудели.
— Мазейку зовите!
Служивые втолкнули в избу перепуганного даурского аманата.
— Верно ли, Мазейка, что Дурной тебя улещивал, язык даурский учил, про князьцов ваших расспрашивал?
— Было! — отчаянно выкрикнул старичок. — Улещил! Учил! Про Банбулая спрошал, про Галингу с Челганкой… про всех спрашал!
«Вот гусь, — вздохнул Санька. — А мне сказал, что Галингу не знает…»
— Ну? — Хабаров аж привстал. — Почто язык их учишь? Для кого сведенья выпытываешь?
— Так я ж толмач, — улыбнулся Санька. — Умею я мало, воинскому делу не обучен. Только языками и могу быть полезен. Вот и решил еще язык изучить, чтоб пользы от меня больше стало.
Он отвернулся от есаулов к Хабарову.
— А почему расспрашивал? Ну, вот любопытный я. Вы же все на верхнем Амуре были, а я нет. Про ваши подвиги мало что знаю — вот и интересно.
— Улыбайся, — кивнул ему атаман. — Мы потом под каленым железом тебя еще раз спросим и показания сличим.
Санька слегка побледнел, что почти не отразилось на его зеленом лице. А Хабаров снова заорал.
— Ивашка, заходь!
И в туго набитую горницу вошел опрятный, нарядный, краснощекий «Делон». Словно, и не пил вчера! Или и впрямь не пил? Ивашка сын Иванов уверенно шагал к приказному, а стеклышки калейдоскопа начали складываться в Санькиной голове в стройную картину.
«Твою же мать… — простонал он. — Так вот для чего это всё шоу затевалось. Сначала легкие блюда, а теперь — горячее. Они же вчера специально ко мне Ивашку с Ананькой подослали. Чтобы подпоили, заставили нести всякую чушь… А уж я-то нанёс… И богдойцами грозил. И хулу на бояр с воеводами возводил. А на Хабарова — больше всех».
Жизнь посерела перед глазами.
«Неужели пытать будут? Или прям вообще прибьют?» — ужасался он ближайшему будущему.
— Пили вчера, Ивашка? — спросил с плохо скрытой улыбкой Хабаров.
— Как не пить? Пили, Ярофей Павлович, — покорно кивнул «Делон».
— Вот с ентим?
— И с им тоже, — не стал скрывать сероглазый Ивашка.
— А верно, что Дурной опосля вина нёс речи непотребные?
Если б лето было, в избе полет мухи все расслышали.
— И то верно: нёс, Ерофей Павлович.
— А что? — Хабаров уже не так улыбался; не нравилось ему тащить клещами каждое слово. — Реки уже! Не зли!
Ивашка сын Иванов посмотрел на Дурнова с укоризной, виновато развел руками. Совершенно неискренне.
— Околесицу всякую нёс… — подстрекатель задумался. — Ино орал, что у него самый большой в войске срамной уд…
В избе словно бомба грохнула. Но почтенные есаулы заткнули рты и заглотили смех.
— Или вот похвалялся, что, ежели богдойское войско заявится, то он сам, один-одинешенек всех их положит.
У Хабарова желваки заиграли, даже сквозь бороду видно.
— Только это рёк? — уточнил приказной,
