Глава десятая. ЯРМАРКА
Бубен захлебывался. Печально, безнадежно тосковала флейта. Скрипки только откликались, тихо, тонко, проникновенно. И все это вместе создавало далеко не ровную, но трогательную мелодию. Женщины, мужчины, парни и девушки застыли полукругом, слушали и смотрели. С Днепра веяло холодом. В лужах под ногами рябило воду. Из раскрытых ртов, застывших на миг, готовых засмеяться либо изобразить удивление, валил пар. Медноликое солнце играло на стеклах фургона. Над фургоном пламенел на ветру красный флажок. На потертом ковре перед входом стоял полуобнаженный человек. Ветер надувал широкие шелковые шаровары. Человек держал в руках два десятка ножей, длинных и острых, с серебряной инкрустацией на черенках. Он вглядывался в толпу из-под насупленных бровей, точно изучая ее желания и проникаясь ими. Горбун в черной длинной, до самой земли, пелерине снял высокий цилиндр и поклонился в пояс на три стороны. Пискливым, неприятным голосом объявил:
— Милостивые государи и государыни, знаменитый маг и чародей Кваранционо Антонио, имя которого известно в Старом и Новом Свете, покажет вам свое высокое искусство, и удивлению вашему не будет границ.
Горбун отошел в сторону и надел на свою реповидную голову цилиндр. Человек на ковре улыбнулся, показав толпе ровные, ослепительно-белые зубы.
Бубен заторопился, и флейта со скрипкой старались не отставать. Бальзак с интересом смотрел на толпу, тесно окружившую мага и чародея. Женщины взвизгивали, мужчины причмокивали и одобрительно кивали головами, дети радостно хлопали в ладоши. Бубен заговорил скороговоркой. Маг и чародей, до пояса утыканный ножами, ходил по ковру — три шага направо, три налево — и улыбался. Бальзак еле выбрался из толпы. Остановился на мгновение, чтобы застегнуть пальто. Пальцы тщетно искали пуговицы. Подбежал Юзефович, стоявший поодаль.
— Мсье, говорил же я вам, не стоило мучить себя…
— Что вы, что вы, это чудесное зрелище. Не столько этот маг, сколько люди. Боже мой, какими глазами глядят они на него! Вы бы посмотрели.
— Пойдемте дальше, — предложил Юзефович, которому вовсе не по душе была эта странная прихоть гостя. Но — что будешь делать! — захотелось господину литератору побывать на ярмарке.
И они пошли дальше, прокладывая себе дорогу локтями и плечами, погружаясь в многоязыкое, суетливое море людей. Шли вдоль длинного ряда возов; на поднятых оглоблях, точно цветы на стеблях, красовались венки золотистого лука, горшки, кувшины. Гоготанье гусей, кряканье уток, разноголосица криков, смуглые лица цыган и цыганок… И не было перед ними ни путей, ни троп. Приходилось перешагивать через тела людей. Сопровождаемые не слишком добродушными посулами торговцев, они протискивались сквозь стену чумацких возов. На миг
Бальзак задержался перед цыганским шатром. Молодая красивая цыганка тотчас схватила его за руку.
— Господин хороший, господин милостивый, дай погадаю, дай утешу, добрый господин!
Бальзак упирался, смеясь. Цыганка все смелее тянула руку к себе. Юзефович накричал на нее:
— Пошла вон, чего пристала!..
Но цыганка не успокаивалась. Что поделаешь! Бальзак кивнул головой в знак согласия. Юзефович пожал плечами. Капризен же этот господин Бальзак! Вокруг собирались любопытные. Цыганка завладела французом. Она сжала грязными руками белоснежную ладонь Бальзака. Заглянула в глаза своими черными проницательными глазами. Полные губы его дрогнули. Он не выдержал проницательного взгляда и опустил глаза. Увидел высокую грудь, смуглую, словно из темного мрамора шею и на ней несколько рядов монист и дукатов. Что-то кольнуло в сердце. Юзефович удивленно наблюдал. И Бальзак забыл о Киеве, о ярмарке, о своем угодливом и назойливом спутнике, о зеваках, собравшихся вокруг, он снова поднял глаза и снова встретился с горячим, проникновенным взором цыганки, а она все глубже и глубже заглядывала в душу, сжимая сильными пальцами его ладонь. Это длилось мгновение, но ему этот поединок глаз показался вечностью, и когда черноокая гадалка перевела свой взгляд на его руку, он все еще стоял, зачарованный ее тревожными и дивными глазами. А она теперь всматривалась в ладонь, что-то бормоча на своем степном картавом наречии, острым ногтем водила по узору морщинок. И вдруг подняла голову, посмотрела в сторону, поверх его плеч, точно искала кого-то там в людском море, и не находила.
— Что же ты молчишь, соврать нечего? — раздраженно заметил Юзефович.
Цыганка посмотрела на него с презрением. Скользнула глазами по его лицу и еще раз впилась ими в глаза француза; осторожно и медленно, как будто боясь выпустить, она все выше и выше поднимала в своих руках его ладонь, всматривалась внимательнее в путаницу линий на ней и вдруг в неудержимом порыве припала к ней долгим, горячим поцелуем. Выпустила руку и молниеносно исчезла в толпе, оставив остолбенелого от изумления Юзефовича и крайне смущенного Бальзака. По толпе прокатился веселый хохот. А цыганка была уже далеко, и Бальзак тщетно искал ее в толпе встревоженным взглядом. Юзефович украдкой посмеивался. Пробираясь сквозь шумящую толпу, Бальзак все время находился под впечатлением поступка красавицы цыганки. Он, по правде сказать, не был склонен придавать серьезное значение этому эпизоду, но экспансивность девушки, взволнованные, тревожные глаза, прикосновение горячих губ к ладони (он и теперь еще чувствовал этот крепкий поцелуй) — все это нельзя было воспринять только как незначительное и смешное приключение.
Ярмарка шумела и гудела, как разворошенная огромная пасека. Солнце склонялось к горизонту, но никто и не думал покидать площадь. Наоборот, с разных концов прибывали люди. Шли пешком, вели на поводу коней, тянули на веревках коров, несли в мешках визгливых поросят. Все двигалось беспорядочно и неукротимо. Словно лошади, волы, возы, рыдваны — все покорялось одному общему хозяину, а люди двигались в разные стороны, охваченные глубоким порывом, одни в ожидании чего-то непременно хорошего, а другие — растерянные, грустные, в отчаянье, без капли надежды в глазах. И повсюду толкались, шныряли, суетились барышники, перекупщики, купцы, лоточники, одни украдкой, тихим словом заманивая в свои сети, другие во весь голос зазывая к себе, выхваляя свой товар и себя самих.
И Бальзак, сам удивляясь этому, находил в море звуков, среди суетни и беспорядка, равновесие и покой. Он с жадностью вглядывался в этот неутомимый людской поток, выбрасывающий на сушу свои нужды, свое добро и свои желания. Это была купля и продажа. Такие же зрелища он наблюдал на лионских рынках, на окраинах Неаполя, Милана, в Гамбурге, в Дрездене на Корсике. Но здесь, он мог поклясться в этом, здесь все было красочнее и привлекательнее. Так бродил он, стараясь запечатлеть в своей памяти все яркое и значительное. Его взгляд привлекали мужчины и женщины с бронзовыми лицами, загоревшие на сильном, резком степном ветру, степенные и рассудительные в своих поступках и движениях; он как будто угадывал в них терпкую и непоколебимую силу, настоянную на соках плодородной земли. Он забывал обо всем, когда парни и девушки плясали с веселым смехом, взбивая над возами тучи пыли. Впрочем, цыганку он не мог забыть. Куда девалась она, гибкая, черноглазая? Прихотливая мысль всколыхнула его: уйти бы с нею в степь, сидеть плечом к плечу где-нибудь на раздолье, в шатре, у костра, слушать ее песни, целовать ее губы, пить из них тревогу обманчивых и желанных ночей. И вспомнилась ночь, прошедшая, как дурная греза, одиночество, тоска. Он увидел перед собой замкнувшееся, холодное лицо Эвелины и очнулся. Юзефович был озабочен. Что это случилось с метром Бальзаком? Пусть мсье Бальзак не сердится, но он, как истинный и горячий поклонник его таланта, позволяет себе величать его так, как ученики обращаются к нему в Париже. Неужели эта странная цыганка так подействовала на него? О, да он очень впечатлителен. Впрочем, писатель должен быть таким. Он вспоминает своих знакомых литераторов; действительно, стоит подумать хотя бы о Пушкине или о… Шевченко. Напрасно он назвал последнего. Но поздно. Слово сорвалось с языка, его не воротишь.
Хорошо, что Бальзак озабочен, он, верно, не расслышал. Зачем рассказывать ему о Шевченко? Это ни к чему и не нужно самому Юзефовичу. Ему вспомнилось: весною, не так давно, гордого и прямого мужика-поэта провели по улицам; он шагал смело и решительно и смотрел вперед, точно пронзая своими острыми глазами людей, стены, точно видя вдали осуществление своих надежд. Этого не надо вспоминать. Зачем? Господин Бальзак не должен знать о бунтовщике Шевченко. Юзефович осторожно просовывает свою руку под локоть Бальзака, он сейчас предложит окончить прогулку, пора и отдохнуть, они видели уже почти всю ярмарку. Бальзак тоже замедляет шаг, он угадывает намерения своего спутника. Пора домой. Но вдруг внимание француза привлекает толпа крестьян у низенького зеленого ларя. Должно быть, здесь торгуют чем-то тайным и запрещенным — не видно привычной ярмарочной суеты и толкотни, мужики стоят плотно, плечом к плечу, искоса, с откровенной неприязнью косясь на него и Юзефовича. Последний озабоченно посматривает на толпу.
