когда он подсказывает, то, конечно, он молодеет. Я наблюдал, как Этуш был в гостях на одной передаче, сидел, внимательно слушал, а потом вдруг начинал смеяться – и сразу становилось очень хорошо. Когда Этуш смеется – это вообще большая радость, именно потому, что он не смешливый, а очень сосредоточенный человек. И, повторяю, – очень ответственный. Кроме того, у вахтанговцев одно из самых главных качеств, которое они друг в друге ценили всегда, – это чувство юмора. Нельзя относиться к жизни серьезно, может быть, потому что жизнь – это очень короткий промежуток между небытием и уходом из жизни. Люди такой мудрости хорошо это понимают, и поэтому жизнь их вызывает веселое настроение. Да, мы здесь ненадолго, но зато сколько мы можем интересного рассказать людям, мы можем утешить людей, юмором очень хорошо можно утешить людей в их, в общем-то, довольно безрадостной жизни.
В характере Этуша ничего из ряда вон выходящего нет. Это то, что держит любого настоящего артиста на земле. И на театральной земле, и на киноэкране: человек учится у жизни, человек внимательно читает текст, человек, я имею в виду, актер, человек тире актер, слушает режиссера, и происходит что-то, что мы объяснить не можем. Объясняют критики, объясняет молва. Этуша вот называют Сааховым, потому что он, сыгравший массу замечательных ролей, в этом фильме, как бы это сказать, прорвал или опрокинул какую-то верхнюю планку и вошел в число самых любимых. Не знаю, думаю, что ему было это приятно все-таки, даже когда это повторяют все время. Как у меня спрашивают: «Вам не надоело, что вас все время называют Атосом?» Ну, конечно, надоело, но мне же приятно, когда снова показывают фильм, который нравится всем, и мне нравится, и моим друзьям-мушкетерам. Так что это норма – то, что актера, который много играет, узнают по одной роли.
Владимир Этуш – прирожденный учитель, но и прирожденный мучитель, прежде всего – самого себя. Он даже до конца не мог поверить, что из 34 студентов первого курса на второй курс он перевел только 20 человек. 14 он отчислил, каждого по разным причинам: кто-то вообще не годился в актеры, кто-то вызывал в нем личное раздражение. Думаю, что и я вызывал в нем некоторое раздражение тем, что был застенчивым. Я очень осторожно выходил на сцену, где царствовали люди старшего возраста, я был самый младший. И я, и Люда Максакова. Думаю, что сомнения у 35-летнего молодого педагога и во мне, и в Максаковой, и в Саше Збруеве были. Но ответственность, повторяю еще и еще раз, была такова, что он должен был как можно раньше пресечь вот это безумное стремление на сцену, а теперь – на сцену и на экран, с тем чтобы человек не был несчастен, чтобы судьба его не покарала за неправильный выбор. И это он увидел в каждом из нас, так что это нормально. Но если на других изгнанников с курса это оказало правильное влияние и они ушли в другие сферы деятельности, то и для прекраснейшего Саши Збруева, и для прекраснейшей Людмилы Васильевны Максаковой, и для меня, грешного, это, конечно, великий подарок. Особенно для нас со Збруевым, потому что нас отчисляли и оставили вольнослушателями на полгода. За эти полгода я пахал землю, я рыл носом эту фабрику грез, чтобы добиться того, что мне нравится в других. А я уже сказал – чего. Вот этого свободного проявления, как у детей.
Александр Збруев. Полетят невинные головы
Александр Збруев, народный артист РСФСР
Это была его любимая присказка. Как только над кем-то из студентов сгущались тучи – что говорить, молодость есть молодость, и все в нашей школе немного… хулиганили, – появлялся Этуш и своим красивым строгим голосом произносил: «Полетят невинные головы!» Было и страшно, и смешно. Но он вот такой, Этуш…
Я, когда пришел в «Щуку», был очень зажат, потому что чувствовал, что много не знаю из того, что должен был знать. Этуш постоянно повторял, что актер должен быть образованным. Так что у нас на курсе общие экзамены были не менее важны, чем испытания по актерскому мастерству.
Владимир Абрамович был всегда безумно элегантен, в очень красивом костюме, в отглаженной рубашке, в прекрасно подобранном галстуке – в общем, выглядел очень аристократично.
Мы все его очень уважали, очень любили, но и боялись. Он был иногда очень недоступен. Он сам по себе был отдельной фигурой. Был очень-очень строг.
Предположим, показывали какой-то отрывок. Он никогда не хохотал, не проявлялся так открыто, а слегка улыбался, подсмеивался немножечко. Очень хорошо помню: всю неделю готовишься, показываешь этюд, а потом ждешь этого разбора… Тут нужно зажать свое самолюбие. Потому что могли прозвучать очень резкие слова. Владимир Абрамович мог сказать довольно сурово: «Не знаю, не знаю… Вам еще далеко до плюса. Очень-очень далеко. Давайте, работайте. А то будем прощаться». У него сочеталась его суровость, какая-то неприступность, и в то же время когда ты разговаривал с ним, то понимал, о чем он говорит, и он тебя этим не пугал, не наставлял, а добивался, чтобы до тебя дошло то, что говорит тебе педагог. И что тебе будет это только на пользу, и ты это понимал.
И за четыре года обучения я понял, кто я такой. Я понял, что характерность, которой владел Владимир Абрамович, – это тоже моя дорога. Потому что благодаря ему я полюбил вот эти характерные роли.
Я благодарен Владимиру Абрамовичу за то, что он за четыре года не выгнал меня из института, потому что нас было 30 с лишним человек, а окончило, наверное, 27–28. Я помню, как преподаватели совещались в конце учебного года, кого надо сокращать. И мы с одним товарищем из нашей студии подкрались совсем близко к дверям (они были чуть-чуть приоткрыты), и, когда говорил Владимир Абрамович, я чувствовал, как будто я раздет, – настолько досконально он рассказал обо мне все: что я могу, что не могу, стоит мне учиться или не стоит. И я остался учиться: нас с Веней Смеховым из вольнослушателей перевели опять в студенты.
И вот дошла очередь до моего товарища, с которым мы вместе стояли под дверью. Когда стали его разбирать, он меня схватил за руку так жестко, будто клещами. Я смотрю, а он прислонил голову к стене, и превратился в такого человека без мышц, и стал оседать, терять сознание. Я его как-то поддержал, он вышел с абсолютно белым лицом. Было
