Герцен взглядов Бакунина не разделял, но вспоминал о нем с уважением: «Бакунин имел много недостатков, но недостатки его были мелки, а сильные качества крупны… В пятьдесят лет он был решительно тот же кочующий студент с Маросейки, тот же бездомный. Богема, без заботы о завтрашнем дне, пренебрегая деньгами, бросая их, когда есть, занимая их без разбора направо и налево, когда их нет, с той простотой, с которой дети берут у родителей — без заботы об уплате, с той простотой, с которой он сам готов отдать всякому последние деньги, отделив от них, что следует на сигареты и чай. Его этот образ жизни не теснил; он родился быть великим бродягой, великим бездомником… В нем было что-то детское, беззлобное и простое, и это придавало ему необычайную прелесть и влекло к нему слабых и сильных, отталкивая одних чопорных мещан».
Автор «Былого и дум» также называл Бакунина «Колумбом без Америки», имея в виду, что для него не нашлось достойного его великих способностей дела в виде русской или мировой революции. А Петр Верховенский признается Ставрогину: «Но один, один только человек в России изобрел первый шаг и знает, как его сделать. Этот человек я. Что вы глядите на меня? Мне вы, вы надобны, без вас я нуль. Без вас я муха, идея в склянке, Колумб без Америки». Таким образом, Петр Степанович здесь сам претендует на роль Колумба, готовя Николаю Всеволодовичу лишь представительскую и пропагандистскую.
Из письма Бакунина к его другу Таландье видно, что Бакунин не разделял полностью всей тактики Нечаева, а, наоборот, многое в ней осуждал. 24 июля 1870 года Бакунин писал:
«Нечаев один из деятельнейших и энергичнейших людей, каких я когда-либо встречал. Когда надо служить тому, что он называет делом, он не колеблется и не останавливается ни перед чем и показывается так же беспощадным к себе, как и ко всем другим. Вот главное качество, которое привлекло меня и долго побуждало меня искать его сообщества… Это фанатик, преданный, но в то же время фанатик очень опасный и сообщничество с которым может быть только гибелью для всех… способ действия его отвратительный.
Живо пораженный катастрофой, которая разрушила тайную организацию в России, он пришел мало-помалу к убеждению, что для того, чтобы создать общество серьезное и неразрушимое, надо взять за основу политику Макиавелли и вполне усвоить систему иезуитов: для тела одно насилие, для души — ложь.
Истина, взаимное доверие, солидарность серьезная и строгая — существуют только между десятком лиц, которые образуют внутреннее святилище общества. Все остальное должно служить слепым орудием и как бы материей для пользования в руках этого десятка людей, действительно солидарных. Дозволительно и даже простительно их обманывать, компрометировать, обкрадывать и, по нужде, даже губить их; это мясо для заговоров… во имя дела он должен завладеть вашей личностью, без вашего ведома. Для этого он будет вас шпионить и постарается овладеть всеми вашими секретами и для этого, в вашем отсутствии, оставшись один в вашей комнате, он откроет все ваши ящики, прочитает всю вашу корреспонденцию, и когда какое-либо письмо покажется ему интересным, т. е. компрометирующим с какой бы то ни было точки, для вас или одного из ваших друзей, он его украдет и спрячет старательно, как документ против вас или вашего друга.
Он это делал с О., со мною, с Татою (имеются в виду Н. П. Огарев и дочь А. И. Герцена Наталья. — Б. С.) и с другими друзьями, — и когда, собравшись вместе, мы его уличили, он осмелился сказать нам: „Нуда! это наша система, — мы считаем как бы врагами и мы ставим себе в обязанность обманывать, компрометировать всех, кто не идет с нами вполне“, — т. е. всех тех, кто не убежден в прелести этой системы и не обещали прилагать ее, как и сами эти господа. Если вы его представите вашему приятелю, первою его заботою станет посеять между вами несогласие, дрязги, интриги, — словом, поссорить вас. Если ваш приятель имеет жену, дочь, — он постарается ее соблазнить, сделать ей дитя, чтобы вырвать ее из пределов официальной морали и чтобы бросить ее в вынужденный революционный протест против общества…
Увидев, что маска с него сброшена, этот бедный Нечаев был настолько наивен, был настолько дитя, несмотря на свою систематическую испорченность, что считал возможным обратить меня; он дошел даже до того, что упрашивал меня изложить эту теорию в русском журнале, который он предлагал мне основать. Он обманул доверенность всех нас, он покрал наши письма, он страшно скомпрометировал нас, — словом, вел себя, как плут. Единственное ему извинение — это его фанатизм! Он страшный честолюбец, сам того не зная, потому что он кончил тем, что отождествовал свое революционное дело с своею собственной персоной; но это не эгоист в банальном смысле слова, потому что он страшно рискует и ведет мученическую жизнь лишений и неслыханного труда. Это фанатик, а фанатизм его увлекает быть совершенным иезуитом. Большая часть его лжи шита белыми нитками. Он играет в иезуитизм, как другие играют в революцию. Несмотря на эту относительную наивность, он очень опасен, так как он совершает ежедневно поступки нарушения доверия, измены, от которых тем труднее уберечься, что едва можно подозревать их возможность. Вместе с этим Нечаев — сила, потому что это огромная энергия… Последний замысел его был ни больше, ни меньше, как образовать банду воров и разбойников в Швейцарии, натурально с целью составить революционный капитал…
…Разве они не осмелились признаться мне откровенно, в присутствии свидетеля, что доносить тайной полиции на члена, не преданного обществу или преданного наполовину, — один из способов, употребление которого они признают законным и полезным иногда? Овладевать секретами лица, семьи, чтоб держать ее в своих руках, — это их главное средство…»
Афишируя свои тесные связи с вождями русской эмиграции в Женеве (в том числе с Герценом, которого он вообще не знал), Нечаев организовал в Москве несколько пятерок, главным образом из студентов Петровской земледельческой академии. Свою организацию он назвал «Народной расправой». Диктаторские замашки Нечаева привели к его столкновению с Ивановым. Убийство последнего по приказу Нечаева стало первым и последним актом «Народной расправы». Все участники убийства были арестованы, а Нечаев опять бежал за границу. Уже после завершения процесса над убийцами Иванова, в 1872 году, он был выдан русскому правительству швейцарскими властями как уголовный преступник Бакунин и Огарев безуспешно пытались предотвратить выдачу, доказывая, что Нечаева преследуют по политическим мотивам. Сергея Геннадиевича заключили в Петропавловскую крепость. 8 января 1873 года Московский окружной суд приговорил Нечаева к лишению всех прав состояния, каторжным работам в рудниках на 20 лет и вечному поселению в Сибири, которые царь заменил бессрочным тюремным заключением. Над Нечаевым был совершен обряд публичной казни, после чего его заточили в Алексеевский равелин Петропавловской крепости.
Нечаев считал допустимыми любые средства в борьбе с самодержавием, широко применял метод провокации, нередко мистифицировал. Бакунин, также исповедывавший Макиавеллиево «Цель оправдывает средства», в конце концов постарался откреститься от некоторых наиболее одиозных деяний Нечаева.
Хотя и сам Михаил Александрович по части нравственности был далеко не безупречен. Виссарион Белинский, поссорившись с Бакуниным после четырех лет самой тесной дружбы, писал Николаю Станкевичу о Бакунине: «С Мишелем я расстался. Чудный человек, глубокая, самобытная, львиная природа — этого у него нельзя отнять. Но его претензии. мальчишество, офицерство, бессовестность и недобросовестность — все это делает дружбу с ним невозможной. Он любит идеи, а не людей, хочет властвовать своим авторитетом, а не любить». А Павлу Анненкову Белинский так характеризовал Бакунина: «Это пророк и громовержец, но с румянцем на щеках и без пыла в организме». Пожалуй, эта характеристика в значительной мере применима и к Ставрогину.
2 июня 1870 года Бакунин писал Нечаеву: «…Наша первая кампания, начатая в 1869 году, потеряна, мы разбиты. Разбиты по двум главным причинам. 1 — народ, на восстание которого мы имели полное право надеяться, не встал. Видно, чаша его страданий и мера его терпения еще не переполнились. Видно, вера в себя, в свое право и в свою силу еще не загорелась в нем и не нашлось достаточного количества дружно действующих и по России разбросанных людей, способных возбуждать эту веру. 2 причина: организация наша и по качеству, и по количеству своих членов, и по самому способу своего составления оказалась недостаточною. Поэтому мы были разбиты, потеряли много сил и много драгоценных людей…
Вы, а с Вами вместе, без сомнения, и ваши друзья сознали его прежде, гораздо прежде, чем высказали мне его; да можно сказать, что Вы и не высказывали его мне никогда, я должен был его сам угадать из многих и явных противоречий в ваших речах и, наконец, убедиться в нем по общему положению дела, которое стало говорить так ясно, что не было возможности… скрыть его даже от посвященных друзей. Вы были убеждены в нем более чем наполовину, когда приезжали ко мне в Локарно, а между тем Вы говорили мне с полнейшею уверенностью и самым утвердительным образом о близости необходимого восстания. Вы обманули меня, и я, подозревая или чувствуя инстинктивно обман, сознательно и систематически отказывался верить в него; Вы продолжали говорить и действовать, точно как будто бы Вы говорили мне чистую правду. Если б в свою бытность в Локарно Вы показали бы мне настоящее положение дела и в отношении народном, и в отношении к организации, я написал бы воззвание свое к офицерам в таком же самом направлении и духе, но другими словами; и это было бы и для меня, и для Вас, а главное, для самого дела лучше. Я не стал бы им говорить о предстоящем движении.
