А еще 18 февраля (1 марта) 1868 года Достоевский писал Майкову: «И вообще, все понятия нравственные и цели русских — выше европейского мира. У нас больше непосредственной и благородной веры в добро как в христианство, а не как в буржуазное разрешение задачи о комфорте. Всему миру готовится великое обновление через русскую мысль (которая плотно спаяна с православием…), и это совершится в какое-нибудь столетие — вот моя страстная вера».
Достоевский также писал, что приступить к осуществлению нового замысла сможет лишь после того, как освободится от долгов и будет иметь хотя бы необходимые средства для жизни. «„Атеизм“ на продажу не потащу (а о католицизме и об иезуите у меня есть что сказать сравнительно с православием)», — патетически восклицал писатель.
К теме «Атеизма» Достоевский вернулся в письме к С А Ивановой из Флоренции от 25 января (6 февраля) 1869 года, через неделю после отправки в Россию последних двух глав «Идиота»: «Теперь у меня в голове мысль огромного романа, который во всяком случае, даже и при неудаче моей, должен иметь эффект, — собственно по своей теме. Тема — Атеизм. (Это не обличение современных убеждений, это другое и — поэма настоящая.) Это поневоле должно завлечь читателя. Требует большого изучения предварительно. Два-три лица ужасно хорошо сложились у меня в голове, между прочим, католического энтузиаста-священника (вроде St François Xavier)».
Достоевский упомянул миссионера, проповедника христианства на Дальнем Востоке и одного из сотрудников основателя ордена иезуитов Игнатия Лойолы Франциска Ксаверия (1506–1552), канонизированного католической церковью.
«Атеизм» стал своеобразным продолжением дискуссии о русском человеке и его метаниях, об атеизме и католицизме, которую ведет князь Мышкин с публикой, собравшейся в доме у Епанчиных:
«…Католичество римское даже хуже самого атеизма, таково мое мнение!.. Атеизм только проповедует нуль, а католицизм идет дальше: он искаженного Христа проповедует, им же оболганного и поруганного, Христа противоположного! Он антихриста проповедует, клянусь вам, уверяю вас!.. Папа захватил землю, земной престол и взял меч; с тех пор все так и идет, только к мечу прибавили ложь, пронырство, обман, фанатизм, суеверие, злодейство, играли самыми святыми, правдивыми, простодушными, пламенными чувствами народа, все, все променяли за деньги, за низкую земную власть. И это не учение антихристово?! Как же было не выйти от них атеизму?..
Вы вот дивитесь на Павлищева, вы все приписываете его сумасшествию или доброте, но это не так! И не нас одних, а всю Европу дивит в таких случаях русская страстность наша: у нас коль в католичество перейдет, то уж непременно иезуитом станет, да еще из самых подземных; коль атеистом станет, то непременно начнет требовать искоренения веры в Бога насилием, то есть, стало быть, и мечом!.. Не из одного ведь тщеславия, не все ведь от одних скверных, тщеславных чувств происходят русские атеисты и русские иезуиты, а и из боли духовной, из жажды духовной, из тоски по высшему делу, по крепкому берегу, по родине, в которую веровать перестали, потому что никогда ее и не знали! Атеистом же так легко сделаться русскому человеку, легче, чем всем остальным во всем мире! И наши не просто становятся атеистами, а непременно уверуют в атеизм, как бы в новую веру, никак и не замечая, что уверовали в нуль. Такова наша жажда!.. Ведь подумать только, что у нас образованнейшие люди в хлыстовщину даже пускались…»
Об «Атеизме» писатель упоминал еще несколько раз (в письмах к тому же А. Н. Майкову и племяннице С. А. Ивановой), но из-за подготовки «Идиота» к отдельному изданию отложил осуществление этого замысла. Достоевский собирался писать «Атеизм» в России, чтобы наполнить его новыми впечатлениями от русской жизни.
К лету 1869 года «Атеизм» превратился в «Житие Великого грешника», из которого, в свою очередь, в конце концов получились «Бесы» и «Братья Карамазовы».
Первая запись к «Житию великого грешника» была сделана Достоевским 19 (31) июля 1869 года: «Детство. Дети и отцы, интрига, заговоры детей, поступление в пансион и проч.». Можно предположить, что писатель задумал, цикл романов и повестей на тему «Атеизма», начав с Детства героев.
«…Через три дня сажусь за роман в „Русский вестник“, — писал Достоевский А. Н. Майкову 7 (19) декабря. — И не думайте, что я блины пеку: как бы ни вышло скверно и гадко то, что я напишу, но мысль романа и работа его — все-таки мне-то, бедному, то есть автору, дороже всего на свете! Это не блин, а самая дорогая для меня идея и давнишняя. Разумеется, испакощу, но что же делать!»
Начальной точкой творческой истории будущих собственно «Бесов» можно признать недатированный план романа «Зависть». Его заглавие определено взаимоотношениями двух главных действующих лиц — Князя А, Б. и Учителя («… между ними легла зависть и ненависть»). В блестящем, гордом, мстительном и завистливом Князе, не лишенном, однако, благородства и великодушия, уже проступают черты Ставрогина, а Учитель своей нравственной красотой напоминает Шатова.
Совпадают также некоторые сюжетные коллизии «Зависти» и возникших позднее черновых планов к «Бесам» (личное соперничество между Князем А. Б. и Учителем; сложные отношения Князя с двумя женщинами — Воспитанницей и Красавицей; влюбленный в Красавицу капитан, пишущий нелепые стихи; мотив пощечины и самоубийства героя).
Достоевский остро ощущает недостаток подлинного трагизма в задуманном им романе. Он записывает во второй половине февраля 1870 года: «Где же трагизм?», далее следует перечень трагических моментов и ситуаций в романе: «КНЯЗЬ ВЛЮБЛЕН БЕЗНАДЕЖНО И ОТЧАЯННО (до преступления) (здесь трагизм, и в том трагизм, что новые люди). Воспитанница влюблена в Ш(атова), который женат (… лицо трагическое и высокохристианское). Князь ненавидит все и всех и под конец сходится с Нечаев(ым) чтоб убить Ш(атова)».
В последних февральских записях 1870 года образ Князя становится еще более загадочным и сложным. Теперь он — смесь умудренного скептика, Дон-Жуана и «изящного Ноздрева». А в записи от 7 марта н. ст. 1870 года Князь (будущий Ставрогин) рисуется как «развратнейший человек и высокомерный аристократ», враг освобождения крестьян. Он, подобно Раскольникову, человек идеи, которая, «уже раз поселившись в натуре», требует «и немедленного приложения к делу». Далее повторяются уже известные из предыдущих набросков черты характеристики Князя (он возвращается в город с твердым намерением стать «новым человеком», собирается отказаться от наследства и жениться на Воспитаннице, «ищет укрепиться в убеждениях» у Шатова, Голубова (героя, реальным прототипом такого героя становится крестьянин-старообрядец Константин Ефимович Голубов, а в окончательном тексте романа это — старец Тихон) и Нечаева, наконец, «укрепляется в идеях Голубова», суть которых — «смирение и самообладание и что Бог и царство небесное внутри нас, в самообладании, и свобода тут же» и т. д. В итоге получается, что Князь не имеет «особенных идей». Он осознал свою оторванность от почвы и хочет стать новым человеком. «Льнет к Голубову». Неожиданно застреливается. В предсмертном письме следующим образом мотивирует самоубийство: «Я открыл глаза и слишком много увидел и — не вынес, что мы без почвы».
Многие будущие идеи и «Бесов» вышли из «Идиота». Так, проходимец Лукьян Тимофеевич Лебедев убеждает князя Мышкина насчет опасности крайних нигилистов, будущих «бесов», готовых от словесного отрицания самодержавия и религии перейти к делу: «Нигилисты все-таки иногда народ сведущий, даже ученый, а эти — дальше пошли-с, потому что прежде всего деловые-с. Это собственно некоторое последствие нигилизма, но не прямым путем, а понаслышке и косвенно, и не в статейке какой-нибудь журнальной заявляют себя, а уж прямо на деле-С; не о бессмысленности, например, какого-нибудь там Пушкина дело идет, и не насчет, например, необходимости распадения на части России; нет-с, а теперь уже считается прямо за право, что если очень чего-нибудь захочется, то уж ни пред какими преградами не останавливаться, хотя бы пришлось укокошить при этом восемь персон-с. Но, князь, я все-таки вам не советовал бы…»
В данном случае Достоевский ссылался на одно из утопических положений прокламации «Молодая Россия» (1862), составленной П. Г. Зайчневским. Вслед за Михаилом Александром Бакуниным (1814–1876), послужившим главным прототипом Ставрогина, он представлял себе будущее устройство России как федеративную республику или союз областей, состоящий из земледельческих самоуправляемых общин: «Мы требуем изменения современного деспотического правления в республиканско-федеративный союз областей, причем вся власть должна перейти в руки национального и областных собраний. На сколько областей распадется земля русская, какая губерния войдет в состав какой области — этого мы не знаем: само народонаселение должно решить этот вопрос». То, что осуждающая революционеров сентенция вложена в уста явно несимпатичного персонажа, не делает эту мысль менее достоевской.
