– Я недооценил свою жену, – признал Доминик, – и, пожалуй, несправедливо обошелся с ней.
– Разве? Любой другой на твоем месте мог бы побить ее только за то, что она ушла в лес одна, никому не сказав ни слова.
– С чего ты взял, что я не сделал этого? – возразил Доминик без всякого раздражения.
– После того как я вытащил тебя из турецкой тюрьмы, ты поклялся, что никогда не позволишь использовать плети или палки в своих владениях, когда они у тебя будут. А ты человек слова.
Внезапно Доминик поднялся на ноги. Его пребывание в тюрьме было так ужасно, что он вспоминал о нем только в страшных снах. И, просыпаясь, старался поскорее забыть. Это не всегда удавалось.
– Я уже благодарил тебя, Саймон, благодарю еще раз.
– Мы спасали жизнь друг другу столько раз, что смешно вспоминать об этом, – произнес брат сухо.
– Но сейчас ты спасаешь не мою жизнь, а мою душу.
Колокольцы зазвенели, потревоженные нервным движением Доминика, сжавшего в кулаке холодные золотые цепи.
– У меня есть новое поручение для тебя, – объявил Доминик немного погодя. – Охрана.
Встревоженный Саймон поспешно повернулся к нему.
– Свен узнал, что против нас затевается что-то дурное?
– Ты должен охранять не меня, а мою жену.
– Черт возьми, – с отвращением пробормотал Саймон.
– В ком еще я могу быть уверен, что он не соблазнит ее или не будет соблазнен? – просто объяснил Доминик.
– Теперь я понимаю, почему султаны используют евнухов в качестве стражи.
– По-моему, это не такая уж большая жертва.
– Еще какая большая! – ответил Саймон, проводя рукой по волосам. – Ты уж меня, брат, не делай евнухом.
Смех Доминика смешался с тихим перезвоном колокольчиков, которые он небрежно перебирал.
– Ты только должен будешь смотреть за тем, чтобы никто, кроме меня, не входил в комнаты Мэг, – пояснил Доминик.
– А ее служанка?
– Служанка? Зачем она там? Я могу сам одеть – и раздеть – свою жену, если нужно.
Саймон старался не рассмеяться вслух, но веселье было написано на его лице.
– Первое время, – говорил Доминик, – Мэг будет как сокол, которого недавно посадили в мою клетку. Она должна есть из моих рук. Пить из моих уст. Спать только рядом со мной. При пробуждении она должна слышать мое дыхание и чувствовать мое тепло.
Саймон удивленно приподнял брови, но не проронил ни слова.
– Мэг сказала, что я не знаю ее, – продолжал Доминик, размышляя вслух, как он часто делал в присутствии Саймона. – Она права. Это моя вина. Поначалу она кажется доступной, но во многих отношениях она сильнее, чем иные города, которые я брал.
Саймон молчал, думая о том, что произошло между его братом и Мэг, когда он оставил их одних в лесу. Но он ни о чем не спрашивал. Он знал, что не стоит вмешиваться, когда Доминик обдумывает план взятия крепости.
Или женщины.
– К тому времени, как ее ежемесячное истечение закончится, – сказал Доминик, – я буду знать ее гораздо лучше. Но не так, как муж познает свою жену. Это совсем другое знание.
– Ты известил ее, что она будет заперта в своем собственном замке? – спокойно спросил Саймон.
– Да.
– И что она ответила?
Доминик прищурился.
– Ничего. Она не разговаривает со мной с тех пор, как сообщила, что я умру, не имея сыновей.
– Боже праведный, – испуганно прошептал Саймон.
Прежде чем Доминик заговорил снова, вернулся слуга. За ним шла Старая Гвин. Слуга с поклоном поставил на стол поднос. Саймон подошел к столу и набросился на еду. Доминик жестом пригласил старую женщину поближе к огню.
– Ты ужинала? – осведомился он любезно.
– Да, лорд, спасибо.
Доминик замолчал, обдумывая, как лучше начать разговор о родовом проклятии Глендруидов, о покойном Джоне и его детях и еще о том, что было правдой, а что – пустыми предрассудками. В конце концов он пожал плечами и последовал примеру жителей Блэкторна. Джон и Мэг обычно говорили прямо. Доминик решил поступить так же.
– Расскажи мне о женах рода Глендруидов, – просто попросил Доминик.
– Они только женщины.
За спиной Доминика Саймон то ли смеялся, то ли божился, то ли и то и другое одновременно.
– Да, – произнес Доминик спокойно. – Это я заметил. Это так же бесспорно, как то, что я мужчина.
Блеклые глаза Старой Гвин смеялись.
– А разве нужно что-нибудь еще говорить, лорд?
– Многое, – отрезал Доминик. – Объясни мне, чем жены из рода Глендруидов отличаются от других женщин.
– У них глаза необычного зеленого цвета.
– Так, продолжай, – велел Доминик.
– Они умеют обращаться с растениями и со всеми живыми существами.
Он ждал.
И Старая Гвин ждала.
– Господи! – умоляюще воскликнул Доминик. – Что ты тянешь кота за хвост? Говори!
– Дело пойдет быстрее, если вы объясните мне, что именно вы хотите знать, – сказала Старая Гвин безмятежно. – Здесь уютно, а мои старые кости так любят тепло. Я ведь могу начать с самого рождения леди Маргарет и рассказывать обо всей ее жизни вплоть до сегодняшнего дня.
Доминик сжал кулаки и стал изучать противницу. Она тоже разглядывала его, не столь воинственно, но презрения в ее глазах было не меньше.
– Я слышал, женщины из рода Глендруидов упрямы, – начал Доминик немного погодя.
– Да.
– Бесстрашны.
Старая Гвин наклонила голову, словно размышляя.
– Мы не робки, – произнесла она мгновение спустя. Потом помолчала немного и добавила:
– Это не одно и то же, лорд.
– Да, – согласился Доминик, пораженный проницательностью старой женщины. – Люди называют это отвагой.
Он снова взял колокольчики и начал перебирать их, обдумывая, как вести расспросы дальше. Их нежный звон привлек внимание Старой Гвин. Она с интересом разглядывала диковинную цепочку.
– Если бы цветы могли петь, – проговорила она с довольным видом, – у них были бы точно такие же голоса.
Доминик взглянул на нее.
– Ты удивляешь меня, старуха.
– Думаю, трудно удивить чем-нибудь человека, который сосредоточен только на одной-единственной вещи и не обращает внимания ни на что другое.
– Может, ты объяснишь на чем? – спросил Доминик сухо.
Старая Гвин кивнула.
– Так чем же я озабочен?
– Династией.
– Не более, чем любой другой мужчина.
– Нет, – возразила она. – Другие мужчины хотят многого. Одни – постепенно, большинство – немедленно.
– И поэтому не получают ничего.
Теперь была очередь Старой Гвин удивляться.
– Да, – согласилась она. – Это так. Но вы не похожи на других мужчин. Вы грезите об одном, и только об одном. О сыне.
Доминик прищурился, и в его глазах сверкнула ярость – это была слишком больная тема.
