И все-таки я отправляюсь в новый путь не ради городов, которых не видел, и не ради встреч, что непременно дарит каждая дорога, и не потому, что воспоминания минувших лет помогают лучше оценивать сегодняшний день. Все куда проще: я должен увидеть в работе и понять человека, с которым разделю этот путь.
Георгий Иосифович Цхакая - водитель-испытатель. Ему поручено прогнать прототип автомобиля, которого еще нет в производстве, от Москвы до Черного моря и как можно быстрее вернуться назад.
Пока что о новой машине я знаю больше, чем о ее хозяине: легковая, со стодвадцатисильным двигателем, высокооборотным и приемистым, машина эта обещает принести славу своим создателям. Она устойчива - в этом я успел убедиться на автодроме; легко разгоняется, великолепно "держит дорогу"; в ней предусмотрено все возможное для безопасности пассажиров; она расходует сравнительно мало горючего и по всем прогнозам должна быть безотказной.
Вот, собственно, ради того, чтобы прогнозы превратились в официальное заключение экспертов, и трудится изо дня в день Цхакая; именно для этого сначала он прогонит машину до берегов Черного моря и вернется в Москву, а потом будет мучить ее по бездорожью, накручивая сотни километров в среднеазиатских песках, на скользких шоссе Прибалтики, в морозной стороне - Сибири...
До отъезда осталась одна ночь.
Мысли мои о дороге, о машине, о Цхакая.
Пока что мы виделись всего несколько раз и поговорили на ходу, так что представление о Георгии Иосифовиче у меня прежде всего внешнее: черноголовый, курчавый, белозубый, он выглядит лет на двадцать семь, хотя на самом деле ему тридцать шестой год. У него светлые насмешливые глаза. Крупные руки с длинными сухими пальцами. Все на заводе зовут его сокращенно-ласково Гоги, и такое обращение не кажется фамильярным. Может быть, потому, что Гоги хорошо и постоянно улыбается.
Когда нас только познакомили, Георгий Иосифович спросил:
- Кино вы сочинять умеете?
- Возможно бы, и рискнул, - сказал я, - найдись подходящий режиссер.
- Могу подкинуть шикарный сюжет. - И улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой.
С тех пор как я печатаюсь, все или почти все добрые люди: товарищи, знакомые, приятели, близкие друзья - стараются снабжать меня темами. Почему-то людям кажется, что для человека пишущего нет ничего важнее, чем накапливать неожиданные истории, забавные или, напротив, трагические случаи и происшествия. Странное заблуждение - ведь настоящая литература вовсе не собрание анекдотов и не коллекция случаев, а прежде всего исследование и истолкование характеров, анализ человеческих судеб. Но когда человек искренне хочет поделиться, помочь, принять участие в твоем деле, это приятно и всегда подкупает.
Начальник цеха сказал Цхакая, что в дороге он может использовать меня для подмены. Георгий Иосифович не обрадовался предложению и, не пытаясь скрыть этого, сказал:
- Сначала надо проверить. Ваше слово - воробей, вылетело - не поймаешь, а в случае чего отвечать мне. - Такая откровенность меня немного обидела; он уловил это и тут же предложил:
- Давайте, пока есть время, скатаем на автодром, вы примеряетесь к машине, я на вас за рулем погляжу, а то теперь все себя мастерами вождения считают.
И мы съездили, и он дал мне руль и целый час просидел рядом, не произнеся ни единого слова. Я очень старался весь этот час, старался так, будто сдавал экзамен, от которого зависело если не все мое будущее, то, по крайней мере, его значительная часть.
Потом Гоги сказал:
- Не понимаю, для чего вы книжки пишете? Вполне могли бы на такси работать. - Вероятно, это следовало принять за комплимент, и я поблагодарил Цхакая. И тут мы совершенно незаметно, без тостов и церемонных слов, перешли на "ты".
Теперь, сидя за столом перед дорогой, припоминая день на автодроме и возвращение в Москву и наш разговор, очень поверхностный, очень конспективный, целиком посвященный предстоящей поездке, я неожиданно поймал себя на мысли - ко мне вернулось что-то из прошлого. Только что? Этого я еще не понял, хотя старался...
Приехали попрощаться Таня с Вадимом. Ребята рассказывали о своих делах, Танька поддразнивала меня:
- Буду всем рассказывать: папуля на старости лет подался в гонщики! Все-таки это здорово: писателей тыщи, а испытателей автомобилей - раз-два, и обчелся...
Вадим делал страшные глаза и хватался за сердце:
- Татьяна, не играй на папином самолюбии, это может плохо кончиться.
- Ни на чем я не играю, я бужу в нем зверя!
- А как поживает уже разбуженный зверь? - спросил я.
- Ты имеешь в виду Игоря? - спросила Таня.
- Да.
- Хороший мальчишка, но жуть какой запущенный. Мы с Вадькой стараемся, натаскиваем его по науке, кое-что стал соображать. Но, если честно, положа руку на сердце, не могу за него поручиться. Он и сам не в состоянии сказать, что выкинет через минуту.
- Странно, - сказал я, - отец его уж чего-чего, а цель свою и как ее достигнуть всегда знал.
- Так ведь не одни гены делают человека человеком, - сказал Вадим. Вы говорите - цель! Как раз цели у Игоря нет. Родился - живу! Как, для чего, он и не думает. В школе дела зашатались - рванул в суворовское. И не потому, что мечтает стать офицером, а просто так - может, там будет лучше, чем в школе, и полегче?
- А в суворовском ему от ворот поворот сделали, - говорит Таня. - Не те успехи, чтобы нам без вас не обойтись, молодой человек...
- Он, конечно, разозлился. Обиделся, - сказал Вадим.
- И теперь землю носом роет, вроде назло начальнику училища исправляет свои дела в школе.
- Возможно, домашняя обстановка еще сказывается, - говорит Вадим. Он мало про семью рассказывает, но понять можно - не просто там.
- Это верно, - сказал я, - хотя чем конкретно напряженность создается, я так и не понял. И чем именно Валерий Васильевич мне не приглянулся, тоже не могу сказать.
- Это-то как раз объяснить легко, - говорит Таня, - ты же Валерия Васильевича с Пепе все время сравниваешь?! А он сам по себе...
"А как не сравнивать? Мы постоянно все и вся сравниваем. И в конце концов, все оценки - поступкам, людям, книгам, большим и малым событиям сравнительные оценки", - думаю я.
- А ведь и твой Петелин, - говорит Таня, - тоже небось не без недостатков был? Полагается: о покойных или хорошее, или ничего, только не уверена, что это очень мудро и так уж универсально. Если мы станем все прощать умершим, как же тогда избежать повторения ошибок, например?
- Не высоко ли берешь, Татка? - спрашивает Вадим.
- Высоко и низко тоже понятия суть относительные! - парирует Таня. А применительно к Игорю меня что волнует: вот мы его по физике натаскиваем, Алексей математику в него вводит, Ирина морально поддерживает. И у всех самые лучшие намерения. А кто парня на генеральный курс поставит? Суворовское или не суворовское училище, техникум, ПТУ - мне плевать... Человеком он должен стать, а то куда ветер дует, туда его и клонит...
Ребята вскоре уходят. Снова я думаю о своем. И кажется, начинаю понимать, что вернулось ко мне из прошлого: рядом с Цхакая я снова ощущаю себя ведомым.
Это ничего не значит, что Гоги моложе меня, что настоящую войну он видел только с экрана, что он и не подозревает, какую роль я готов ему уступить; важно другое - Гоги поведет меня навстречу ясной цели, по точно проложенному маршруту, и ничто не должно помешать нам выполнить задание.
Милый Гоги, я никогда не признаюсь в этом, ни словом, ни полсловом не выдам себя - завтра утром ты станешь моим героем, и я буду счастлив этим возвращением в молодость. Тебе этого не понять...
Давно-давно, еще на войне, Пепе вылечил меня от мелочного, суетливого тщеславия. И случилось это так: в дни последних наступательных боев под Берлином отозвал меня в сторону и сказал:
- Вчера разговор с командиром был. Батя сказал, что тебя пора ведущим ставить. Созрел. Я возражать не стал. Уйти - твое право. Сегодня он у тебя спросит: согласен или нет? Решай по совести, я не помешаю...
- А ты другого ведомого хочешь? - спросил я. - Только честно.
- От добра добра не ищут.
И я остался. Остался ведомым до последнего часа войны. Жалею? Нет. "Ведомый - щит героя", - любил повторять Пепе. Это были не его слова, но он, как никто, умел произносить их - скучно, осуждающе, одобрительно, патетически, насмешливо, благодарно.
Первые триста шестьдесят километров мы проехали почти не разговаривая. Остановились заправиться. Гоги посмотрел на часы:
- Триста шестьдесят километров за четыре десять. Ничего, если учесть, что мы почти час потеряли на выезде из Москвы, - сказал Гоги. - Пойдем в буфет или на ходу перекусим?
- Как командор.
- Жалко время терять, может, все-таки на ходу?
- Давай на ходу.
Дальше повел машину я. Гоги расслабился на правом сиденье, сначала он что-то насвистывал, потом спросил:
- Ты стихи любишь?
- Люблю.
- Пишешь?
- Нет.
- Почему?
- Потому, что люблю. На хорошие таланта не хватает, а плохие писать стыдно.
