Я уже сидел верхом, а она, торопясь порадоваться милым воспоминаниям, еще досказывала что-то про гордую грузинскую Юдифь и шаляпинскую щедрость. Редкие снежинки падали на ее плечи, укрытые теплой бахромчатой шалью. Шаль была темно-алая. Такой я ее и запомнил: глазастый смешной Колобок. «Умный и никого не обижал».
ЧАСТЬ V
Пустые хлопоты
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Вы все пишете…
Вчера я, как обычно, расположился со своей тетрадкой у раскрытого окна. Ольга Адольфовна с дочерью, проходя мимо, предложили мне две пригоршни ранних яблок. «Да, вот и яблоки стали поспевать», — подумал я не без грусти. Вдруг Муся, словно эхо моей невысказанной мысли, заметила:
— Лето уже кончается, а вы все пишете что-то…
— «Баскервильскую рыбу» сочиняю, — нашелся я.
Госпожа Трофимова недовольно покосилась на Мусю:
— Ты точь-в-точь как дворник Митрофан.
— Да вы зайдите, — предложил я. — Чайку попьем…
— Помешаем? — усомнилась Ольга Адольфовна.
Но Муся уже входила в комнату. Вероятно, думала краем глаза заглянуть в мои бумаги, проверить насчет «Баскервильской рыбы». Но я был предусмотрителен и захлопнул тетрадь прежде, чем она приблизилась к столу. Тогда девочка села на диван и, скучливо покачивая ногой, которую «ножкой», увы, не назовешь, стала глазеть по сторонам.
— А что за дворник?
— О, это целая история. Здесь, то есть не в Покатиловке, конечно, а в Харькове живет один крупный ученый. Медик и патологоанатом мировой величины. Профессор Воробьев, не слыхали?
— Не приходилось.
— Прав Чехов, мы возмутительно плохо знаем отечественных ученых. А любая дешевенькая певичка знаменита… Это я вам не в укор, сама тоже Воробьева знаю случайно. Как работодателя: он очень ценит мою машинопись. Мы уж почитай что хорошие знакомые. Я не выдержала однажды, спросила, что во мне уж такого особенного. А он: «Вы хоть слова знаете. Другие же совсем ничего не смыслят, так переврут, что сам себя не поймешь». Да, а чтобы представить, какое Воробьев светило, достаточно сказать, что ему когда-то предлагали должность придворного лейб-медика. Сам рассказывал. «Лестно, — говорит, — соблазнительно! А как подумал, что за ответственность, да притом какое у наследника здоровье: ох, страшно! Пришел к себе в анатомический театр, смотрю, лежат мои покойнички, мирные такие, безобидные… Нет, — решил, — никуда я от вас не уйду!» И слава Богу, иначе ждала бы его участь несчастного доктора Боткина. А теперь он даже в фаворе. Недавно в Москву вызывали, Ленина бальзамировать.
Живые Романовы, хотевшие заполучить ученого доктора, не зная, что дни их сочтены, мертвый вождь, которого надо превратить в мумию, тихие обитатели анатомического театра — какой мрачный хоровод вокруг имени светила! Словно угадав мою мысль, Ольга Адольфовна сказала:
— Он жизнерадостный, обаятельный человек.
— Трус! — Муся сморщила нос. — И к Романовым испугался пойти, и болезней боится — ты сама рассказывала, — и выстрелов, и вообще где шум услышит, сразу норовит ноги унести!
Госпожа Трофимова рассердилась:
— Храбрость, конечно, твой конек, но ты мало в ней смыслишь. Ну да, Воробьев много чего боится. А вот есть у него среди ассистентов один якут — профессор считает, что этот молодой человек близок к гениальности. Только когда напьется, он выходит на улицу и начинает громко поносить советскую власть. Даже тебе не надо объяснять, чем это пахнет. А якут во хмелю, кроме профессора, никого слушать не желает. Когда на него находит, его друзья сразу бегут к Воробьеву. И он, большой ученый и, как ты полагаешь, трус, со всех ног мчится на место происшествия, хватает молодого гения и тащит в безопасное место. Спасал так уже не раз! Что ты об этом скажешь?
— Действительно, — промолвила девочка, задумчиво смежив свои загнутые пушистые ресницы. А я в который раз подивился, как они все же хорошо ладят между собой при такой разнице характеров и представлений. Правда, еще не известно, что бы сказала Трофимова, если б знала, что Муся прочит ее в жены Алексеевскому, известному в поселке своей котовьей блудливостью и уморительным чванством, с которым он относится к стройности и красоте собственных ног. Этот бедняга до того наивен, что часто заводит разговор о своих ногах, видимо опасаясь, что не все еще обратили внимание на их скульптурную форму. Впрочем, ему можно посочувствовать: европейская одежда так основательно скрывает сие достоинство, что я, к примеру, так и не понимаю, чем нижние конечности Жориного папы отличаются от любых других, хотя бы и моих собственных…
— Что же все-таки случилось с дворником Митрофаном?
— Ах да! Я уже вам говорила, Воробьев очень милый человек. Простой, открытый, мальчишеское в нем что-то… Со всей округой накоротке. В частности, с дворником Митрофаном охотно беседует. Тот выпивоха, как водится, ругатель, но Воробьев усматривает в нем своеобразие ума. И вот такая сцена — я сама при этом присутствовала: сидит профессор, как вы сейчас, у раскрытого окна и работает. А Митрофан двор метет. Вдруг метлу отставил, поглядел на профессора, знаете, сочувственно так, да и говорит: «Вот вы все пишете, пишете, а что-то ничего не слышно о ваших трудах!»
ГЛАВА ВТОРАЯ
Соперник
До Блинова я добрался, когда уж стемнело. Но не вытерпел: тотчас поспешил к Елене. О, теперь-то я имел на это некоторое право! Я вез ей поклоны Снетковых, рассказ об их житье-бытье, и, главное, я чувствовал за собой некие заслуги. Я вошел к ней, словно рыцарь, что вернулся из путешествия, предпринятого по воле прекрасной дамы.
Правда, никакого дракона я не убил и, ежели рассудить хладнокровно, возвращался ни с чем. Но хладнокровия во мне было мало, и упорное предчувствие твердило, что я все же кое-чего достиг.
Рассказать ей об этом, к сожалению, нельзя. Она приняла бы меня за безумца. Какая связь между странной блажью, полтора десятилетия назад обуявшей московского гимназиста, недавним похищением полуторагодовалой Ксении Передреевой, лентой, якобы найденной объездчиком?..
Нет, о сопоставлениях такого рода надобно помалкивать, если тебя не томит желание окончить свой век в доме умалишенных. И однако, при первой возможности я отправлюсь в Москву. Там я отыщу Миллера. А потом… Ну, словом, посмотрим!
Окна ее гостиной горели ярче обыкновенного. У дома стояла пролетка. У нее гости? Может быть, лучше уйти? Но я слишком долго тешил себя мыслью, что увижу ее сегодня вечером. Я постучал.
— Николай Максимович! — Она порывисто шагнула мне навстречу. — Вы оттуда? Бога ради: вам что-нибудь удалось?..
— Почти что ничего. Простите, я, кажется, не вовремя. Вы заняты?
— Нет, свободна. Входите, прошу вас. Знакомьтесь!
Из-за стола, где на подносе высилась груда конфет, орехов, печенья и Бог весть еще чего, мне навстречу с любезной улыбкой поднялся щегольски одетый пшют (так я тотчас мысленно определил его). Он был не только хорош собой и наряден, как картинка, — у него еще были такие пронзительно-умные серые глаза, сверкающие веселой решительностью, что я почувствовал себя уничтоженным.
— Иосиф Маркович Казанский, — услышал я и без малейшей приязни пожал протянутую руку. «Ну да, — мелькнула омерзительно плоская мысль, — она же еврейка, они очень держатся друг за друга…» Соображения подобного стиля никогда, кажется, не были мне свойственны, и к тем, кто ими пробавлялся, я испытывал холодное пренебрежение. Но чем еще мне было себя утешить? Если не из еврейской солидарности, то чего ради этот Дон Жуан расселся здесь?
— Николай Максимович только что из Задольска. Он пытался что-нибудь выяснить, — произнесла Завалишина, обращаясь к роскошному гостю.
Черт побери, уж не оправдывается ли она перед ним? Конечно, они здесь ворковали, вдруг откуда ни возьмись вваливается дурень, забрызганный дорожной грязью, портит всю идиллию, не желает понять, что ему здесь прибора не поставлено…
— Удалось? — с живостью поинтересовался Казанский.
— Нет, — отрезал я, чувствуя, что сухость моего тона граничит с вызовом. Но «пшют» ничего не заметил.
— А вы, простите, собственно… юрист?
— Товарищ прокурора здешней губернии.
— Стоите на страже законности? — засмеялся он легко, необидно. Но само его присутствие здесь слишком глубоко уязвляло меня, чтобы я мог с ним примириться.
— Не подумайте, будто я не уважаю вашу задачу, — быстро прибавил он, приметив наконец мою надутую физиономию. — Напротив, она мне представляется слишком титанической, слишком трудной. Если начистоту, так вообще неразрешимой…
Он сверкнул глазами на Завалишину, будто спрашивая, можно ли говорить со мной откровенно. Она молча, одним движением век отвечала: да. Этот знак их дружеской доверенности причинил мне такую острую боль, что разом исчезли все пошлые соображения, обида за мой неоцененный подвиг (Господи, да какой там подвиг?), даже злость на «пшюта». Я шел ко дну, и единственное, что оставалось: погибнуть с достоинством. А этот счастливчик продолжал:
