Черт побери, уж не оправдывается ли она перед ним? Конечно, они здесь ворковали, вдруг откуда ни возьмись вваливается дурень, забрызганный дорожной грязью, портит всю идиллию, не желает понять, что ему здесь прибора не поставлено…
— Удалось? — с живостью поинтересовался Казанский.
— Нет, — отрезал я, чувствуя, что сухость моего тона граничит с вызовом. Но «пшют» ничего не заметил.
— А вы, простите, собственно… юрист?
— Товарищ прокурора здешней губернии.
— Стоите на страже законности? — засмеялся он легко, необидно. Но само его присутствие здесь слишком глубоко уязвляло меня, чтобы я мог с ним примириться.
— Не подумайте, будто я не уважаю вашу задачу, — быстро прибавил он, приметив наконец мою надутую физиономию. — Напротив, она мне представляется слишком титанической, слишком трудной. Если начистоту, так вообще неразрешимой…
Он сверкнул глазами на Завалишину, будто спрашивая, можно ли говорить со мной откровенно. Она молча, одним движением век отвечала: да. Этот знак их дружеской доверенности причинил мне такую острую боль, что разом исчезли все пошлые соображения, обида за мой неоцененный подвиг (Господи, да какой там подвиг?), даже злость на «пшюта». Я шел ко дну, и единственное, что оставалось: погибнуть с достоинством. А этот счастливчик продолжал:
— Вот вы, например, преследуете взяточников. Настигнете какого-нибудь Тютькина, несчастную канцелярскую крысу, и за сущую малость ну подвергать его всей строгости закона! А я вам расскажу криминальный случай из собственного опыта. Не для огласки, естественно, хотя и огласка здесь никому бы особенно не повредила. Я служу управляющим у крупного лесопромышленника. Фирма «Сосна», слыхали? Сводить леса без губернаторского дозволенья нельзя, не положено. Конверт с деньгами губернатору не подсунешь, сами понимаете, не Тютькин. Но однажды на некоем приеме оказался я с его превосходительством за одним карточным столом. В кармане у меня три сотни казенных рублей: вот, думаю, оказия! Проиграл все до полушки и тотчас с докладом к Сосновскому — это мой патрон. Так, мол, и так: если считаете, что я действовал неправильно, прошу вычесть проигранную сумму из моего жалованья. Только уж, сделайте милость, в три приема…
— Любопытно, — пробормотал я, не чувствуя ровным счетом никакого любопытства, одну тоску. Елена молчала. — И что же Сосновский?
— «Списать все на представительство! И впредь меньше пяти сотен губернатору не проигрывать!» С тех пор так и повелось. Зато уж все мои бумаги его превосходительство подписывает безотказно: «А, помню, помню! Это тот очаровательный молодой человек, такой благовоспитанный… Конечно, разрешить!»
— Лесов жалко, — устало заметила Елена.
— Леса так и сяк сводят, — с живостью возразил Казанский. — Это требование времени, условие прогресса. Вот хоть ваши Капитонов и сын рубят почем зря, да еще настолько варварски, как «Сосна», скажу не хвалясь, никогда бы не стала.
— Капитонов производит впечатление умного человека, — сказал я, хотя мне было наплевать на Капитонова.
— Возможно. Но знали бы вы, какое мученье давать его дочери уроки музыки! — вздохнула Завалишина. — Если папенька умен, дитя пошло не в него. Она без конца складывает губки бантиком, сладко заводит глазки и восклицает: «Ах, обожаю музыку! Эти гармонические созвучия так много говорят сердцу!» И давай лупить деревянными пальцами по клавишам! Несчастный «Блютнер» стонет, как живое существо, — Капитонов не поскупился, инструмент превосходный. А девица не только глупа. Она еще и хамка при всем своем жеманстве. По крайней мере одну истину она твердо усвоила: раз ее отец мне платит, мое дело терпеть…
— Откажитесь! — вырвалось у меня.
Елена покачала головой:
— Капитонов не скупится также и когда оплачивает мои уроки. Я не могу себе этого позволить. Мадемуазель Капитонова не ошибается.
— А вот вам другая, в некотором роде тоже музыкальная история, — вмешался Иосиф Маркович. — Мое поместье находится неподалеку отдачи Шаляпина… (Снова Шаляпин! В этот день анекдоты о нем меня решительно преследуют. Но каким счастливым я себе казался утром, когда слушал Снеткову, и каким несчастным — сейчас!) Я тогда перестраивал свой дом. Рабочих нанял, архитектора. Но переезжать не стал. Работы ведутся, я терплю, даже гости наезжают по временам. Однажды сидим мы за картами… Вы, пожалуй, подумаете, что я закоренелый игрок, но ей-ей, это не так! — заразительно рассмеялся он. — Шаляпин как раз зашел на огонек, архитектор мой тоже здесь. Вдруг гроза, ливень — и с потолка начинает капать прямо на стол. Шаляпин как заревет: «Подайте мне этого архитектора! Я им сейчас дырку заткну!» Так архитектор с перепугу в окно выпрыгнул, благо невысоко было — бельэтаж. Вскочил в пролетку — и к станции. Насилу догнали, уговорили вернуться…
Он недурно рассказывает. У него энергичный, чеканный профиль. Он приветлив, уверен в себе, явно неглуп, этот чертов Иосиф Маркович. Вот и Белинда, изнемогая от сладострастия, извивается у него на коленях, оставляя на дорогом светло-сером сукне черные шерстинки… Все это значило, что мне пора наконец проявить сообразительность и отправиться восвояси. Я поднялся:
— Не обессудьте, время не раннее, а я с дороги…
Неожиданно встал и Казанский:
— Поедемте вместе, заодно вас подвезу.
— А вам куда?
— В гостиницу. Я здесь по делам, у меня завтра переговоры с Капитоновым. — Он повернулся к Елене и прибавил несколько церемонно: — Был счастлив повидаться.
— Вы больше не зайдете?
— Вряд ли успею. Но постараюсь.
— Хорошо бы. А вы, Николай Максимович? Пожалуйста, приходите, как только выдастся свободный час! Мне о многом нужно вас расспросить.
Мы вышли вдвоем в ненастную темень. Садясь в пролетку, Казанский огорченно заметил:
— Не вовремя меня принесло. Похоже, я только мешал. Ей ничего так не хотелось, как вас спросить… Что, в самом деле никакого просвета?
— Очень мутная история, — проворчал я.
— Кошмарная. Лена прекрасно держится. Но как подумаешь, чего это ей должно стоить… А тут еще безденежье. Вы, кажется, близко знакомы? Скажите, она очень бедствует?
Я пожал плечами. С его точки зрения, не только она, но и я в этом смысле мало чем отличались от нищих, что побираются на паперти.
— Как бы я хотел ей помочь! — с горячностью, по-видимому, неподдельной воскликнул он. — Да куда там. Разве подступишься? Знаю ее чуть не с детства, даже отдаленное родство есть, но тут это не поможет. Спасибо, хоть по старой памяти конфеты привозить позволяет…
— Часто вы сюда наезжаете? — Вопрос представлялся мне более чем волнующим.
Он вздохнул:
— Не получается. Понимаю, надо бы чаще, но дела фирмы — это такое беличье колесо! Вырваться почитай что невозможно, месяцы, времена года так и мелькают…
Он словно бы извинялся, этот чудеснейший, превосходнейший господин Казанский! Я все ему простил. Я желал бесконечного процветания «Сосне» и самой прибыльной, самой увлекательной и кипучей деятельности ее талантливому управляющему. А к Елене я приду завтра.
— С ней трудно, — признался он, помолчав. — Перед таким огромным горем как-то теряешься. Вы заметили, наверное? Я же нес какую-то ахинею, как последний осел. Губернатор, Шаляпин — какое ей дело до них? Болтаешь, что на язык подвернется, авось развлечешь ее хоть ненадолго… э, да что тут скажешь! Рад знакомству!
Наше прощальное рукопожатие было не в пример теплее первого. Как я ни горазд на предчувствия, никакой внутренний голос не шепнул мне тогда, при каких обстоятельствах нам приведется встретиться в следующий раз. А ведь из уст этого человека мне было суждено в свой час услышать самое черное известие, какое я когда-либо получал за всю свою печальную жизнь.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Рожденные бурей
Прошел слух, что на место Мирошкина в нашу контору назначен одноногий инвалид-выдвиженец, зарекомендовавший себя как твердокаменный большевик.
— Еще один рожденный бурей, — хмуря брови, пробормотала Ольга Адольфовна. Это ее любимое выражение. Так же она называет двух толстеньких суматошных сестер-соседок, своего рода покатиловскую достопримечательность. Никогда не быв замужем, Рожденные бурей так сжились между собой, что напоминают сиамских близнецов, привязанных друг к дружке пусть невидимыми, но нерасторжимыми узами. Местоимение «я» выпало из их употребления за ненадобностью. Они говорят не только «Мы умылись», «Мы пошли за покупками», но и «Мы подоили козу», «Мы налили пастуху молока».
Такая слиянность, превратившая их в единое, хоть и двухголовое, существо, видимо, не вполне удовлетворила страсти бедных старых дев. Добродушные, суетливые, безвредные, они горят мечтой полнее соединиться с революционною массой. Пламенно веруя, что масса сия существует в природе, они бегают в ее поисках по поселку, переваливаясь на коротеньких толстых ножках, и заводят с соседями зажигательные большевистские речи.
