Так и оставались мы в догадках, что ей Алёшка успел рассказать да какие она из его рассказа сделала выводы. «Одно утешает, – замечал дядюшка, – что полгода уж прошло, а разоблачений нет. Знаю я Викторию… пламенный характер, холерический, ярость в себе долго не удержит. Кабы узнала про нашу авантюру с князем и Алёшкиной сестрой, да и про Скудельниковых – ох и было бы крику! Ох и было бы угроз!»
Алёшка, однако же, обаянием графини не пленился, говорил о ней уважительно, но без восторгов – не то что Костя. Ну, с тем-то понятно, тот на Викторию Евгеньевну как на приёмную мать смотрит. А мой парнишка исправно ходил в школу в Журавино, совершенствовался во владении магией, но в Ночной Дозор идти отказался наотрез: мол, нечестно получится. «Почему нечестно? – кипятился Костя, нимало не смущаясь моим присутствием. – Ты же Светлый и должен пресекать козни Тёмных!»
«Это, стало быть, за Андреем Галактионовичем шпионить? – возражал Алёшка. – Коли я дозорный, то и за ним следить должен буду, а мне то совестно!»
Воображаю, как измучилась с ним графиня!
– Алексис, уж не думаете ли вы, что я выдам все свои секреты при наших гостях? – кивнула она на нас с дядюшкой. – Впрочем, кое-что поведать могу. Во-первых, про бабку Катерину. Тут совпадение вышло. Есть у меня в имении человек один, Степан, очень хороший столяр. А тесть его Никодим как раз в Новгородской губернии проживает. Старик давно уже маялся почечными коликами, но никто помочь ему не мог. Однако ж прослышал, что есть на краю губернии, в Белозерском уезде, такая знахарка… поехал к ней и вернулся со здоровыми почками. Но мало того: от местных селян всяких рассказов об этой бабке наслушался: и что была она злобной ведьмой, а стала в одночасье доброй да милой… и что укротил её скверный нрав не кто иной, как безымянный старик-раскольник, в тайном скиту обитающий. Во-вторых, есть у меня знакомства в Новгороде, и про исчезновение Светлой Иной Алевтины сделалось мне известно ещё месяц назад. Знаю я и то, что найти её новгородскому Ночному Дозору до сих пор не удалось, хотя применяли самые изощрённые заклятья и артефакты. Что неудивительно: все их заклятья нацелены были на поиск Светлой, а девица-то потемнела…
– Виктория Евгеньевна, а зачем вы нам-то с Андреем Галактионовичем про всё то рассказываете? – широко улыбнулся Алёшка. – Да и вы, ваше сиятельство! – изобразил он лёгкий поклон в сторону дяди. – Ведь, смекаю, не просто же так, чтобы нас с барином занятными сказками потешить?
Глава 3
Вот чем хорошо быть Иным – можно не бояться клопов. Простенькое заклятье «отсылка» – и вся вредная живность спешит оказаться как можно дальше. Представляю, каково бы нам с Алёшкой здесь пришлось, будь мы обычными людьми.
Постоялый двор, впрочем, не хуже и не лучше других. Село Пустошка большое, богатое – а всё потому, что близ торгового тракта. Осенью тут даже ярмарка бывает, да и протекающая поблизости река Молога вполне судоходна. Так что разместились мы, можно считать, с удобствами: кони наши в тёплой конюшне, сами мы в тёплой каморке… и даже клопы с тараканами пренебрегли нашим обществом. За окошком луна мутным пятном просвечивает сквозь плотные тучи… наверняка завтра будет метель… как бы не застрять тут. Конечно, нам, Иным, метель не помеха – но, во-первых, не стоит лишний раз пользоваться магией, а во-вторых, не стоит давать пищу людским языкам. Молва о безумном барине, рискнувшем жизнью и своей, и крепостного своего человека, разнеслась бы широко. А нам приказано не светиться.
– Ну, что думаете, Андрей Галактионович? – поинтересовался Алёшка, потягиваясь на застеленной шерстяным одеялом лавке. Чувствовалось, что хочется ему одновременно двух разных вещей – и поспать, и поговорить.
– Насчёт чего? – уточнил я. Я много о чём сейчас думал. И о странностях порученного нам дела, и о том, что послезавтра уже Рождество… казалось бы, что мне с того, а вот жду с душевным трепетом, прямо как двадцать лет назад… и ещё про Анюту я думал. Не повезло девушке, выдал её всё-таки батюшка за сына купца Кирпичникова, на Покров гуляли свадьбу. Она скорее всего уже и думать про меня забыла – с той апрельской ночи сколько всего случилось… Митиного папеньку из нашего конторского заточения выпустили ещё в середине мая, всыпав для вразумления плетей. Это оказалось несложно – всего-то и потребовалось душевно поговорить со следователем Петром Ивановичем, про игрища его кладбищенские намекнуть… и за молчание запросить такой пустяк. Зато летом скончалась от чахотки Елена Николаевна, Митина матушка… и Анюта через отца хлопотала о детишках-сиротах. Не удивлюсь, если она потому и согласилась за слюнявого купеческого сына пойти, что таково было встречное условие отца Георгия. Коротко сказать, при такой бурной жизни где уж помнить отставного поручика Полынского, с коим всего-то раз и прогулялась тёплой ночью до дома… и даже не под руку…
На самом деле всё можно было устроить. И влюбить её в себя – воздействие второго уровня, уж как-нибудь выпросил бы у дядюшки… и лазаретного служителя Митю вывести из игры, причём безо всякой магии, и отец Георгий благословил бы дочь выйти замуж за «озорного барина» – тут воздействие четвёртого уровня, своими запасами обошёлся бы. Всё было решаемо… и я ничего не стал делать. Опять они, химеры разума! Опять это непонятно откуда взявшееся знание, что так – нельзя. Что если так – то сломаю последнее. А что последнее? Сам не понимал.
– То есть как насчёт чего? – удивился моей непонятливости Алёшка. – Насчёт упыря! Что делать-то будем?
Ох, ещё и это… Дорого бы я дал за то, что услышанное часом ранее, за ужином в общей зале, оказалось бы страшными селянскими сказками. Поручик Полынский двумя годами ранее именно так бы и решил. Но Иной Полынский себе такой роскоши позволить не может.
Там, внизу, в общей зале, царила полутьма, разжиженная несколькими масляными плошками. Для кого их, плошки, зажигали, даже непонятно. Из-за поста выпивающих почти и не было, а просто похлебать горячего – местным это дома сподручнее. И пожилой костистый дядька Филипп, содержатель постоялого двора, стосковавшийся, видать, по людскому обществу, степенно разъяснял мне, наивному молодому барину, в какие нехорошие места привела его судьба.
Нехорошими, впрочем, места сделались недавно – до декабря всё тут было просто замечательно. Барин Поликарп Семёнович проживал себе в Петербурге, управляющий Онисим не лютовал, на барщину не гонял, оброк взимал божеский. Год выдался урожайный, разбойники не шалили, хотя торговый тракт – место для таковых вкусное. Казалось бы, сельская идиллия.
Только вот после Введения стали в Пустошке погибать люди. Причём почти всегда – у себя же дома. Целыми семьями – от стариков до младенцев. Обнаруживали их соседи, смущённые странной тишиной. Стучали, кричали, потом всем миром выбивали засовы ворот, ломали двери. И находили мертвецов. Бледных до синевы, без каких-либо ран… ну, не считать же ранами две маленькие точки у горла или основания шеи.
Естественно, селяне сообразили что к чему и приняли меры. Перво-наперво отслужили молебен. Затем поставили в известность капитан-исправника. Его превосходительство приехал, покрутил ус, откушал в доме у старосты, выругал мужиков за дремучесть и объявил, что вот только упырей ловить ему, образованному человеку, и не хватало. Причину же смертей видит он в неком поветрии, навроде морового, и в сём деле надлежит разбираться лекарям. В селе же потому следует ввести карантин, постоялый двор закрыть, дабы проезжающие не имели возможности переносить заразу. Скотину же всю надлежит проверить на язву и при малейшем подозрении забивать. Для осуществления всего того придётся направить сюда из Устюжны воинскую команду, квартировать которая будет в крестьянских же домах. Впрочем, есть ещё одно предположение – что смерти сии произошли от причин естественных, ибо жизнь человеческая в руце Божией и каждому отмерен свой срок. А мужикам предлагалось выбрать наиболее приятную им версию.
Что они выбрали, угадать было несложно. Упырь, конечно, упырём, но карантин, лекаря и воинская команда – стократ хуже. Каждый, видимо, решил, что его-то уж беда обойдёт стороной. Всего ведь три семьи пострадало… из полутора сотен. Так что обходились народными средствами – чеснок, святая вода, кто побогаче – ещё и серебро.
Чеснок я и без дядьки Филиппа заметил – целые гирлянды его свисали по обе стороны от входной двери. Серебра не обнаружилось – видимо, дядька Филипп его приберёг для спасения собственной семьи. Жил он, кстати, не на самом постоялом дворе, а неподалёку, в двухстах саженях.
Само собой, посмотрел я на дядьку Филиппа сквозь Сумрак. Не было в словах его подвоха, искренне хотел он мне добра. И меня, заезжего, жалел, и человека моего, и себя, конечно: мы-то вскоре покинем эти мрачные места, а ему тут оставаться, с упырями.
