Бояре взвоют песьим хором, узнав о подобной задумке. А она чем дальше, тем более удачной казалась. Надобно ехать, надобно смотреть, примечать все полезное, с тем чтобы перекроить наново сонную Россию.
И не одному-то делать это надобно, не одному… собственные мысли были тяжелы и суматошны, не хватало им того спокойствия, которое приходило к нему в доме Анны. И Петр улыбнулся: скоро уже.
Соскучился?
Да не сказать, чтобы сильно. Баба — она баба и есть, хоть наша, хоть немка. Все бы им жалиться да плакаться, хотя следовало признать, что Анна не так уж часто баловала Петра письмами, и в них была она суха, деловита. Подарки, правда, присылала… так и он, когда вспоминал, отвечал ей.
Но теперь, когда остался позади покоренный Азов — как бы удержать еще капризную крепость, — Петр вновь вспомнил о той, что прежде занимала его мысли.
Как она там?
Стала ли краше? Или, напротив, подурнела? Вдруг нет боле той Анны, которую он помнил?
Нет, была. Осталась.
Вышла встречать его в роскошном наряде, что оголил ее сдобные белые плечи и грудь мягкую. Присела, как водится по их обычаю, и глянула снизу вверх, с холодком, с улыбкой. И взгляд этот паче наряда пробудил в нем желание.
— Ты тороплив, как и прежде, — сказала Анна потом. — Я уж боялась, что ты вовсе позабыл обо мне…
— Нет.
Без платья она тоже была хороша. И всегда хороша, пусть и утомленная, покрасневшая, растрепанная. Но оттого лишь милее становилась ему Аннушка.
— Я вижу. Я рада, что ты возвратился. Пусто было в доме без тебя… а теперь праздновать станем.
Надолго задержаться — не выйдет. Москва ждет. Дума. Бояре. И Лефортова идея, которую Петр уже всею душой принял.
— О чем печалишься? — спросила Анна. — Оставь свои заботы ненадолго. Придет их время, а сейчас — мое… вижу, что уедешь скоро?
— Да.
— И надолго?
— Верно.
Всегда-то она была догадлива, синеглазая Анхен.
— Вновь разлука, — она взмахнула ресницами, изгоняя слезы. — До чего же ты неспокоен… только явишься — и тотчас исчезаешь. Порою я думать начинаю, человек ли ты вовсе? Существуешь ли? Или же — призрак, с которым меня жизнь свела?
Умела она говорить красиво, так, что не хочешь, а заслушаешься.
— Но как сомнения одолеют, вспоминаю я о твоем подарке…
Анна поднялась с постели и неспешным шагом — она как-то всегда ходила по-особому — подошла к полочке, сняла шкатулку, некогда им сделанную, и нежно провела ладонью по крышке.
— Призраки не способны на любовь, — со вздохом сказала Анна. — А ты… ты любишь меня? Ты забрал мое сердце и вряд ли вернешь, и я не требую иного, однако скажи: хотя бы немного, самую малость, любишь меня?
— Люблю.
Она кивнула, мол, верит всецело. И печальная улыбка тронула уста Анны.
— Любишь… я знаю. И сколь бы далека ни была твоя дорога, вернешься ведь?
— Вернусь, — пообещал Петр. И, движимый странным желанием, добавил: — Вернусь и царицей сделаю!
Сейчас он верил, что выйдет у него это.
— А жена твоя? — Анна склонила голову к плечу. — Что с нею станется?
Жена… Давно не видел Петр Евдокии. Знал, что живет она при Кремле, что ни в чем нужды не испытывает, письма пишет слезные, да только отвечать ей недосуг. Родня ее многочисленная под ногами путается, мешается, всюду они лезут, как тараканы…
Нет, Евдокия не станет им помехою. Молится она за душу Петра? Вот пусть и дальше молится, хватит в России монастырей, готовых принять этакую монахиню.
Вот захочет ли пойти туда?
А кто ее спрашивать-то станет? Как Петр повелит, так все и будет.
— Сделаю, — уже тверже повторил он свое обещание. — Вернусь, и все переменится. Вот увидишь!
Анна будто и не слышала, сидела, склонившись над шкатулкой, слушала музыку и любовалась стеклянным озером.
Все же непонятный народ — бабы!
Звонок раздался в шестом часу, и Ксюша, нашарив телефон, спросила:
— Кто?..
Она попыталась понять, где находится, потому что место было чужим и, определенно, незнакомым.
— Ксюха! — взвизгнули в трубку. — Живая!
— Живая, — Ксюша потрогала льняную простыню, которых в ее квартире отродясь не водилось. И высокую спинку кровати, и обои, шелковистые на ощупь.
Точно. Она в гостях. У Игната. В комнате, аккурат для гостей и предназначенной.
— Стефка, ты? — Ксюша села и потерла босой левой ступней правую ногу. — Что случилось?
А в том, что нечто случилось, сомнений не было: Стефа не имела обыкновения трезвонить по пустякам. Она торопливо пыталась рассказать обо всем и сразу.
Дневное происшествие несколько выбило Стефанию из обычной колеи. Разбуженная, она так и не сумела заснуть снова, легла, но все ворочалась, ворочалась, злилась и на себя, и на эту психованную раскрасавицу, о чью голову разбили бутылку с вишневым ликером. И даже жалела, что раскрасавицу не добили. Ближе к вечеру, совершенно ошалев от усталости, Стефания выползла в магазин.
А у дверей она столкнулась с человеком в униформе.
— Скажите, это у вас ключ от девятнадцатой квартиры? — поинтересовался он.
— Нет.
Ключ у Стефы был, но, во-первых, она не нанималась раздавать ключи от чужих квартир, а во-вторых, давным-давно перестала верить людям в униформе.
— Мне сказали, что у вас он имеется.
— Соврали.
Он принялся говорить что-то про трубы, которые срочнейшим образом нуждаются в проверке, и о том, что ему до зарезу нужно в квартиру попасть, в противном же случае весь дом грозит остаться без горячей воды. И чем дольше он говорил, тем яснее понимала Стефа, что странный гость врет. Нагло, но неумело. Какие трубы? Трубы уже проверяли!
И воду отключали.
И даже удостоверение его, которое он вытащил в попытке переупрямить Стефу, выглядело игрушечным. А униформа — чересчур новой. Выглаженная, с заломами, и ни пятнышка нет на ней.
— Шли бы вы, — сказала Стефа, сунув руку в сумочку. Там у нее лежал аргумент, которым Стефе не раз и не два приходилось пользоваться: в ее родном клубе периодически случалось ей встречаться с придурками, думающими, будто любая девка спит и мечтает, как бы одарить их своим вниманием. — А то я полицию вызову! Или майора.
Майор обитал на пятом этаже. Он вышел в отставку года три тому назад, однако привычка к порядку и командный голос у него сохранились. Да и выглядел майор солидно, не чета этому придурку.
— Рискуешь, — прошипел парень, разом растеряв былую вежливость.
Если он думал ее напугать, то не на ту напал. Пугали уже!
Как ни странно, эта встряска способствовала возвращению ее боевого настроя. Стефа поужинала с отменным аппетитом, а после ужина, под новости, незаметно задремала. Проснулась она в пятом часу утра и обнаружила, что в силу дневной рассеянности позабыла сигарет купить.
За ними она и вышла…
А в подъезде пахло дымом. Слабо, но нюх у Стефы, несмотря на курение, был преотличный. И чутье ей подсказало, что запах этот — отнюдь не от пригоревших котлет. Стефе вдруг вспомнился странный парень, отчаянно желавший проникнуть в чужую квартиру. А еще девица… и вообще как-то все сложилось воедино.
И Стефа вызвала пожарных. А пока они ехали — разбудила соседей. Мало ли…
Оказалось, что вовремя она все это сделала.
— В общем, подожгли тебя, — сказала она на прощанье и отключилась с чувством выполненного долга. Душу ее грела мысль, что именно благодаря ее чутью никто не пострадал. Да и квартира могла бы выгореть куда сильнее. А так…
Чем дальше, тем меньше Игнату нравилось происходящее. Услышав о пожаре, он поздравил себя с тем, что вовремя решился увезти рыжую из ее дома. Она, кажется, тоже осознала всю серьезность ситуации и как-то потускнела.
— Не переживай, — раз в пятый сказал Игнат, борясь с желанием погладить Ксюшу по голове. Кудряшки ее растрепались и торчали дыбом, но Ксюша этого не замечала, как и того, что она грызла ногти от волнения. — Ну, пожар… бывает. Может, все не так уж и страшно? Сейчас приедем. Посмотрим. Ты же квартиру страховала?
Рассеянный кивок.
— Вот видишь, значит, получишь страховку и сделаешь ремонт. Всего-то и делов! А пока ремонт будет идти, у меня поживешь.
Вчера она, пусть и недовольная переменами в своей жизни, возилась в кухне, готовила ужин. А потом что-то рассказывала, не про Петра, про другого царя, тоже давным-давно умершего, но было интересно. И Ленкина собаченция в кои-то веки не скулила, просясь за стол, не отходила от Ксюхиного чудовища. А чудовище позволило себя выгулять, причем шло с таким видом, будто это оно Игнату одолжение делает.
