Альдо внимательно выслушал старую женщину. Несколько минут он молчал.
— Мне необходимо с ней поговорить, — наконец вымолвил он. — Это мой единственный шанс выяснить, что она сделала с этим проклятым ожерельем. Как вы думаете, она меня примет?
— Одного вас, конечно, нет. Ева, скорее всего, возражать не станет, но на это не согласятся те, кто за ней присматривает. Вы для них чужой. Но со мной вас к ней пропустят, я полагаю…
— Что ж, чем раньше, тем лучше!
— Минутку, — вмешалась Лиза. — Как ты намерен добиться от сумасшедшей рассказа о том, каким образом и ради чего она украла эти изумруды? Что ты ей скажешь?
— Правду и ничего, кроме правды. И я скажу, что ищу пропавшую драгоценность… Но делаю это ради собственной коллекции. Судя по тому, что мне о ней известно, едва ли она расчувствуется, услышав, что это вопрос жизни и смерти.
Улица Хохе Варте в западной части Вены, где находились большие оранжереи Ротшильда, оказалась из числа тех мирных улиц, на которых парки частных владений не позволяют заметить границу между городом и пригородной частью. Если идти по ней до конца, то вы попадете на виноградные угодья, поставлявшие слабые белые вина в «Хёригер»[55], затем в Гринцинг, на гору Каленберг и в Венский лес.
Дом Евы Рейхенберг, окруженный просторным садом, состоял из нескольких строений, каждое из которых украшала терраса с балюстрадой, увитая пока еще голыми ветвями глициний. К полудню появилось неяркое солнце, и в его лучах ансамбль выглядел умиротворяющим и гармоничным, способным успокоить расшатавшиеся нервы. Альдо и графиня ощутили это на себе. Их встретил лакей в голубой ливрее и сразу передал в руки мощной женщины, одетой по моде начала века в длинную серую юбку и белый корсаж с пышными рукавами и воротником на китовом усе. Волосы с проседью были собраны в пучок в форме бриоши, на носу -очки. В ней сразу можно было узнать сиделку, В улыбке обнажились зубы — вперемешку золотые И серовато-белые. От нее исходил живительный аромат марсельского мыла.
— Я фрейлейн Готторп, — объявила дама, впиваясь в Альдо пронзительным взглядом, — компаньонка графини Евы. Она очень рада принять госпожу фон Адлерштайн, принадлежащую к числу ее друзей, и господина князя… Морозини, верно? Но она чувствует себя немного усталой. Мне придется попросить вас проследовать за мной в ее спальню…
— Я надеюсь, мы не обеспокоили ее своим визитом? — спросила графиня.
— Ни в коем случае! Напротив. Всегда приятно принять подругу прошлых лет и познакомиться с новым человеком…
Одной рукой подобрав длинную юбку и продемонстрировав умилительные нижние юбки с кружевами из Кале и огромные ступни в черных кожаных туфлях, фрейлейн Готторп начала подниматься впереди них по каменной лестнице. Посередине холодных ступеней лежала зеленая ковровая дорожка. Они сделали несколько шагов по галерее, украшенной портретами, нуждавшимися в серьезной реставрации. Полотна настолько потемнели, что невозможно было понять, кто на них изображен. Наконец фрейлейн Готторп открыла дверь просторной комнаты и объявила с порога голосом глашатая на приемах:
— Графиня фон Адлерштайн и князь Морозини, госпожа!
— Не кричите так, милая моя Готторп! Я не глухая! Валерия, дорогая! Какая радость видеть вас после стольких лет! Я полагала, вы обо мне забыли…
— Вы же знаете, что это невозможно, Ева. Но жизнь пролетает так быстро, что мы уже не замечаем уходящего времени…
— Ах, как вы правы! И вы привели с собой…
— Это Альдо Морозини, супруг Лизы, моей внучки. Он из Венеции. Возможно, вы знаете, что он знаменитый эксперт по старинным драгоценностям…
— Нет, я этого не знала. Как интересно! — Хозяйка дома подала Альдо маленькую сухую ручку, весившую меньше, чем украшавшие ее кольца и браслеты. Он поцеловал ее.
Говоря дежурные комплименты, Морозини изучал эту женщину, признаваясь самому себе, что представлял ее совершенно иначе. Одному Господу известно почему, но он предполагал, что Ева Рейхенберг скроена по той же мерке, что и тетушка Амели или бабушка Валерия. Но она оказалась полной их противоположностью. Маленького роста, насколько можно было судить по креслу, в котором она полусидела, очень хрупкая, словно греческая или китайская статуэтка. Несмотря на возраст, ее красота оставалась заметной благодаря идеальному строению лица. Тонкую кожу покрывала паутинка морщинок Черные глаза сияли, а улыбка была чуть натянутой. В любом случае, Альдо никогда бы не подумал, что перед ним сумасшедшая. Что же касается драгоценностей, то графиня Ева их, должно быть, любила. Помимо браслетов из жемчуга она украсила себя коротким жемчужным ожерельем в пять рядов, обнимавшим ее шею у самого выреза черного бархатного платья. Старинная брошь -изумруд с жемчугом — удерживала на ее плечах прекрасную кашемировую шаль, красновато-коричневую с золотистым отливом, какие носили императрицы во времена ее молодости.
— Сядьте подле меня, — она весело указала на кресло возле своего локтя, забыв о графине фон Адлерштайн. — Я всегда обожала драгоценности, и, благодарение богу, у меня их всегда было с избытком. Как вы находите вот эти? Я питаю слабость к зеленым камням!
Обрадованный таким поворотом разговора, Альдо с интересом склонился над брошью, на которую указывала графиня Ева.
— Великолепные изумруды, — оценил он. — Но у нас есть и другие… Если верить тому, что мне рассказали мои американские друзья…
— Американцы? В самом деле? Как странно… Альдо готов был проклясть фрейлейн Готторп, так некстати появившуюся с большим подносом с традиционным кофе по-венски и сладостями. Хозяйка дома с удовольствием взяла поднос у нее из рук, и гостям пришлось тратить время на этот важный ритуал венского гостеприимства. Им повезло: кофе был хорошим, и Альдо его похвалил, обменявшись раздраженными взглядами с госпожой фон Адлерштайн, когда вдруг в комнате повисла тревожная тишина. Занятая поглощением пирожного, графиня Ева как будто совершенно забыла о гостях.
Перерыв в беседе позволил Альдо как следует рассмотреть комнату, в которой они находились. Эта спальня, в первую очередь, служила храмом памяти покойного императора Мексики. Над консолью, украшенной вазой с ирисами, тюльпанами и рыжеватыми листьями с черной каймой, висел портрет Максимилиана в полный рост в день его коронации. Следовало отдать должное воображению художника: Максимилиан положил руку на корону Карла Великого, помещенную на подушечку. Удивительная узурпация власти: ведь в то время император Франц Иосиф был еще жив! Бант из черного крепа украшал верхний угол золотой рамы. Но это была не единственная святыня. Портреты бедного Максимилиана, выполненные акварелью, углем, пером, сангиной, с его романтическим лицом и бородкой, которая должна была скрыть срезанный подбородок, наполняли все помещение. Где, черт побери, эта женщина все это разыскала?
