Она. Но Каин?..
Он. Это позже, гораздо позже. Когда человек познал радость наслаждения властью, жестокостью. Радость ножа!
Она. Почему же, почему? Это обязательно, Господи?
Он. Хотелось бы верить, что не обязательно. Но мне труднее: я больше помню. Я все помню! Как бы не пришлось и человека, уже мне, вносить в Красную книгу! И еще неизвестно, по чьим формулам – физиков или поэтов, таких, как твой студент, Землю взорвут…
Она. А значит, нельзя нас оставлять одних.
Он. Не все так считают. Студент твой лучше знал людей: «Бог, который все видел, даже человека: этот Бог должен умереть! Человек не выносит, чтобы такой свидетель жил!»
Она. Я женщина, и я особенно чувствую, как тяжело человеку одному.
Он. Кто знает, возможно, мне действительно не хватило твердости до конца. Или любви. Тоже до конца. Не знаю. Как у моего знакомого хирурга. Нужно было сделать операцию, а он – самый крупный специалист – отказался. Не решился. Перепоручил. Ведь на столе лежал его сын. Это не жестокость, поверь, женщина, это другое что-то.
Она. Я знаю. Это любовь. И что, сын умер?
Он. Умер отец!.. Ну, я, кажется, делаюсь высокопарным. Да, у него все прошло благополучно… А у меня… Увы мне! Я устал миловать!.. Злодеи злодействуют, и злодействуют злодеи злодейски!.. Устал я! Враждуйте, народы, но трепещите!.. Вооружайтесь, но трепещите!.. Будут жечь оружие, а спасения не будет!..
И сломлю гордое упорство ваше, и небо ваше…
Она. Теперь ты страшен мне! Не узнаю Твоего голоса, лица.
Он. Небо ваше сделаю, как железо, и землю вашу, как медь… Мясо будете есть, пока не пойдет оно из ноздрей ваших!.. Ибо господь, бог ваш, есть огнь поядающий, бог ревнитель…
Она. Ты ли здесь сейчас, Господи? Разве не о тебе сказано: «Когда он замечает, что мир заслуживает уничтожения, тогда, встав с трона суда, он садится на трон милосердия»?
Он. А потом пришел он. И воздвиг арку мира между мной и вами. В облаке гнева явилась радуга. Жалость к вам – жестоким. Сострадание – к безжалостным. И это пересилило даже к отцу любовь, веру в обязательную его справедливость. Он возжелал – на глазах у отца! – перетерпеть ваши муки. Мне в укор: «Не делай другим, чего не пожелал бы себе – сыну своему!» Вот как против меня поставил мою же заповедь. Каплю за каплей испил, со страхом, с человеческим страхом: «Отче мой! если не может чаша сия миновать меня…» Через собственную, через родную роль я ощутил, каково и вам – да, недобрым, да, жестоковыйным, но от самих себя и страдающих. Я в ад спустился – к сыну. Впервые вошел туда. И ад широко раскрылся, чтобы уловить бога. Не стало адского огня. И бога прежнего – опоясанного огнем и гневом – не стало. В ваши руки отдана судьба ваша. И огнь поядающий – в ваши руки. Ну, чья десница тяжелее? Бога небесного или божков земных? Тех, что обожают управлять миром. С молодых ногтей готовы уверовать, что мир для того создан, чтобы они имели это удовольствие – управлять.
Назовите мне жертвоприношения, каких не возродили они! Отцы детей, дети родителей отдают на заклание – идолам. Которых сами потом низвергаете. Чтобы освободить место для новых?..
Она. Господи, у меня не такие ноги, чтобы шагать за тобой с вершины на вершину – по притчам твоим.
Он. Неужели нужно быть распятым, чтобы тебя услышали? Или огнем опоясанный должен вернуться я?
Она. Пожалей их!
Он. А вы, вы хотя бы испугайтесь! Пока не поздно.
Она. В них твое дыхание.
Он. Хочешь сказать: они такие, какими из моих рук вышли. Но я уже объяснил. А мне один физиолог попытался и научно разъяснить результат моего вдохновения – феномен человека. Оказывается, в зверюшек я вложил их самих. И ничего больше. Они изначально равны себе. А человек равен тому, что из него еще сделают. Условия сделают и другие люди. В волке заложен «волк», в овце запрограммирована (как выражаются мои знакомые) «овца», и они ролями не поменяются. Как это происходит у вас – палачи и жертвы!.. Ни при каких условиях. Из нормального кузнечика всегда получится кузнечик, из воробья – воробей, из тигра – тигр. Не то, совсем не то человек! Если его вырастят обезьяны, будет обезьяна, хотя и в человеческом обличье. Если волчица вскормит своим молоком и воспитает, будет волк. Пустота, которую я оставил в человеке, может заполниться чем угодно. Я лишь сосуд изваял – особенный, не могу не гордиться! – и вручил вам. Сами собой наполняйтесь. Всем, что накопили, накопите. Друг другом наполняйте себя. Собою – других. Род ваш неделим. В тебе – все, и в каждом – ты. Сами себя делающие, творящие – вот кто такие люди!
Она. Но мы так хотим счастья! Больше всего. Все хотят счастья.
Он. Хотят все. Но почему же так часто – это я у себя спрашиваю – желание и обещание добра кончается злом? Даже крест, на котором умер мой сын во имя любви, сумели превратить в символ раздора, ненависти.
Она. Кончится тем, что ты нас возненавидишь!
Он. Даже у богов есть свой ад: это их любовь к людям! Тут прав студент твой… О, если бы я знал, перед кем стать на колени. Если бы знал, перед кем. Просить, молить: не загубите случайное и лучшее мое творение! Не сотрите живые письмена! Никто не сможет – и я тоже не смогу! – повторить. Никогда больше.
Я молить готов!..
Она. Господи, что ты сделал? Господи! Что со мной теперь будет, с нами? Ты меня (такую! меня!) поцеловал? В самые губы! Совсем обезумеет мир. Что ты сделал, зачем? Я же предупреждала!.. И его тоже. Что вы делаете с собой, несчастные? Что вы делаете, проклятые?
ПО НАПРАВЛЕНИЮ К ЦЕНТРАЛЬНОЙ УСАДЬБЕ ДЕРЕВНИ БОРКИ
* * *
Выезжая из деревни, где его солдаты и новички–«иностранцы» побежали по дворам, по хатам, Дирлевангер уже не помнил о тех, кто сейчас работает или кого убивали там. Хватает у него и других забот, мыслей. Сидящий рядом с водителем штурмфюрер Муравьев молчит и неподвижно смотрит вперед: умеет не мешать, когда шеф не в настроении. Этот азиат с широким носом и тонкими губами знает, как себя вести. Ненавязчив, но всегда под рукой. Такт и понимание дистанции у него есть. Но все равно Дирлевангер уже принял решение. Слишком значительные фигуры участвуют в тайной игре, возне вокруг Оскара Дирлевангера, и тут уж не жалуйтесь, если кому-то будет плохо. На то он и «дублер» – русский дублер командира спецбатальона – чтобы делить и неприятности своего шефа. А если надо, то и «козлом» быть. Тем самым, в которого русские бросают все шишки.
И там, в деревне, когда рассматривал шеренгу новичков и слушал штурмфюрера Муравьева, его инструктаж на русском языке, думал не о них, а о письме партайгеноссе Фридриха, сочинял мысленно ответ, умелый, предусмотрительный ответ. Написать и отправить завтра же. Отличная идея: изложить как бы в дружеской болтовне все обстоятельства и расставить акценты-ловушки таким образом, чтобы письмом сразу заинтересовались в цензуре и подали его выше, как можно выше. Уж там-то поймут! Ничего нет хуже, как иметь дело со средним, а не с высшим звеном. Сверху и гром-молния ударить может, но зато там не боятся брать на себя ответственность. Там юмор понимают – не то что эти безликие чиновники! И там нет предрассудков старонемецких. Упомянуть в письме имя рейхсфюрера Гиммлера таким образом, чтобы узрели намек на личное знакомство и общую тайну, но и вроде бы двусмысленность. Сразу подадут наверх. А рейхсфюрер, возможно, помнит, как однажды уже протянул руку помощи безвестному старому бойцу партии Оскару Дирлевангеру. Должны наконец понять, что тут не рядовой случай, а все та же и очень опасная практика: сведение трусливых чиновничьих счетов с настоящими революционерами национал-социализма! В конце концов все держится на немногих людях, близких по духу, – и сама пирамида государства. Высший государственный интерес – сохранять дух национал-социализма, а он в старых бойцах. Уже был случай, когда рейхсфюрер простер грозную и спасительную руку. А ведь тогда Дирлевангер даже не был принят в СС. Все не могли забыть, что он ветеран СА, что близко стоял к Рему. Глупый и храбрый, доверчивый капитан! – сколько репутаций и жизней увлек он за собой в могилу. Но Дирлевангер никогда не бросал вслед ему камни, как это спешили делать другие. Потому и раздули историйку с девочками-малолетками. Ах как вдруг всем стало не по себе от «страшных» слов: развращение лиц моложе четырнадцати! Но попало это дело на глаза рейхсфюреру Гиммлеру, и сразу мрак озарился человеческой усмешкой понимания: «Смотри, какой браконьер!» Свет и воздух ворвались в канцелярии: «параграф 176, абзац 1 – за совращение, развращение…» – сразу все потеряло грозное значение, одно живое слово поставило на место все и всех. Стали повторять, тоже с пониманием: «Ах, это тот браконьер?..» И вместо тюрьмы, лагеря – легендарный авиаполк «Кондор», Испания! А теперь снова зашевелились, подбираются, подползают. Снова пытаются отнять у Германии еще одного ветерана движения. Ненавидят и боятся «плебеев». Это они в свое время натравили фюрера на штурмовиков, на Рема, боялись, что рейхсфюрер станет действительно народной армией, а вчерашние обер-лейтенанты, капитаны выметут из штабов всю генеральскую рухлядь. Теперь, когда побеждаем, они гоже активисты, научились руку выбрасывать, тянут старательно! Поверх голов старых бойцов стараются дотянуться до фюрера.
