— Некогда, отец, только несколько слов! — и на ходу рассказал ему о наступающих переменах и о своих надеждах. — Единственное, что меня гложет, — как отнесется ко мне новый настоятель, выберут-то, видать, Вертихвоста, а он, знаешь, на нас, Ерковичей, косо смотрит. Ты Теткиного брата не знаешь? Его сын. Где он только, этот новый послушник? Жду не дождусь на него поглядеть!..
И Баконя, услыхав позади себя голос дяди Шакала, убежал.
Отслужив наскоро панихиду, фратеры трижды обнесли настоятеля вокруг церкви и унесли на кладбище. Квашня сказал надгробное слово. Баконя слышал только начало, то есть то, что говорят о смерти Иероним, Августин и еще какие-то святые отцы, потому что лишь только дядина речь стала чуть-чуть понятнее и племянник начал кое-что улавливать, к нему подошел повар и прошептал:
— Пойдем, дитя мое, время не терпит. Надо чистить рыбу и замесить какое ни на есть постное тесто.
Баконя чистил ножом угрей и форелей, а голова гудела от мыслей. И все же он то и дело спрашивал себя: правда ли, что приехал Теткин племянник, и обратится ли в упыря и Лейка?
Навозник сумел точно ответить только на второй вопрос:
— Лейка в упыря не обратится! Грешил он в последнее время мало. Правда, по вечерам у себя в келье он изрядно выпивал в одиночку, но все же умер в известной мере подготовленным.
Пока они так беседовали, с кладбища изредка долетал голос Брне; потом послышался громкий говор и, наконец, топот ног у малых церковных врат. Повар и Баконя подошли к окну. Из церкви вереницей потянулись фратеры и крестьяне. Поднялась сутолока, шум. Сердар и Вертихвост переходили от одного гостя к другому. Вокруг провинциала столпились родственники покойного настоятеля; вокруг Кота — его родственники, вокруг Квашни — Ерковичи. В сторонке рядом с Теткой стоял хорошо одетый крестьянин, а подле него мальчик лет двенадцати — тринадцати. У Бакони от радости запрыгало сердце, и он еще больше высунулся из окна. Космач заметил его и направился к лестнице.
— Куда ты, Еркович? — крикнул Вертихвост.
— Да вот с сыном хочу поздороваться. Целый день из-за него потерял, а еще не виделись. Разве это дело? — И староста Зврлева с достоинством зашагал по ступенькам.
Баконя сбежал ему навстречу.
— Что же они делают, эти фратеры? — спросил он Баконю. — Гонят людей из обители святого Франциска, а люди пришли бог знает откуда на погребение!.. Ох, дурная это примета, это…
— Не надо, отец, не скандаль, Христом-богом прошу! Подумай обо мне…
— Но надо же о многом с вами поговорить, с Брне и с тобой! Я должен остаться!..
— Нельзя, отец! Тогда останутся и другие; я слышал, что сегодня решили фратеры. Ступай, отец, кланяйся матери и всем, всем остальным…
Вернувшись к своему месту у окна, Баконя увидел во дворе только провинциала и шестерых старших фратеров.
Незадолго до ужина фра Тетка привел в кухню своего племянника. Баконя сердечно обнял его. Мальчик был красивый, крепкий, с миловидным лицом и пухлыми щеками, за что тотчас и получил прозвище «Пышка».
Ужин прошел таким же манером, как и завтрак. Кот поначалу читал жития, а потом уселся вместе с фратерами. Брне поглядывал на племянника и надувал щеки. Баконя смеялся от души, думая о том, что, с тех пор как он в монастыре, это первый день, когда ему не пришлось чесать дяде спину и пятки. И первая ночь, когда он, Баконя, не будет спать в дядиной келье, где Буян уже постелил троим гостям. Баконя, Буян и Пышка ночуют в трапезной!
Однако только следующий день, как сказал Баконя, был «днем происшествий».
После заутрени собрались в трапезной для избрания нового настоятеля. Избирали тайным голосованием. Когда собрали листки и подсчитали, жребий пал на фра Брне. Тщетно отказывался он, ссылаясь на больные ноги, пришлось-таки согласиться и принять пост настоятеля на три года.
Затем отслужили великую мессу и посвятили в дьяконы Кота. Баконя выбежал лишь ненадолго из кухни посмотреть обряд посвящения и вернулся обратно. Но когда вскорости явился Косой и сообщил, что к ним едут на пароме колонаши (полицейские, которые в то время ловили разбойников), Баконя выбежал за монастырские ворота. Там собрались уже все фратеры, послушники и челядь. Около двадцати полицейских шли с переправы. Один другого краше и статнее! На каждом токе[15], мундир с пуговицами, за поясом два пистолета и нож, за плечом либо штуцер, либо винтовка.
— Бог в помощь, отцы! — крикнул начальник, сняв треуголку с хвостом, спадавшим ему на плечи.
— Бог в помощь! — повторили полицейские друг за другом, окружая начальника. Только трое из них приложились к рукам фратеров, восклицая: «Хвала Иисусу!»
— Бог в помощь! Слава Иисусу и Марии! — ответили фратеры.
— Садитесь, люди!.. Принеси-ка ракии, сынок!..
Все уселись на скамьи.
— Почти одни православные! — заметил про себя Баконя. — Трое наши, но куда им до этих!.. А вон тот как себя держит, до чего надменно глядит, словно царь какой!.. Ни один не скажет «Хвала Иисусу!», не приложится к руке вратера, хоть голову ему отруби!.. Стоят, брат, за свое!.. А и то, прости господи, они мне милее наших…
Начальник начал:
— Нам, отцы, известно все, что здесь произошло. Нас послали допросить слуг… На что другое терять время нечего, нужно еще до сумерек успеть к месту встречи. Значит, здесь, перед вами, мы и допросим слуг.
Допрос окончился скоро.
— Будь здесь Жбан, он наверняка рассказал бы толковей! — заметил Увалень.
— Начал бы: «Я, что ли? Я?» — добавил Белобрысый.
Слуги, вспомнив верзилу Жбана, засмеялись.
— Кто этот… как вы его называете… Жбан? — спросил начальник.
— Простофиля, не прослужил и четырех недель; исчез с позавчерашнего дня! — ответил Квашня.
— Откуда он и чей?
— Из Зеленграда, а звали его Грго Прокаса…
Начальник и товарищи обернулись к ширококостному полицейскому. Тот покачал головой.
— Я,
