— Если разрешите, синьор, я вам прочту наизусть что-нибудь другое.
— Та-ак! А что же? — спросил фра, изрядно удивленный.
— Да я много знаю. Житие святого Григория знаю.
— Та-а-ак! Неужто все целиком?
— Все как есть, если не перебьете, — сказал Баконя и, не мешкая далее, зажмурился, скрестил руки и затараторил: — «Блаженный Григорий бысть поставлен патриархом святой церкви римской, а прежде патриаршества бе черноризец в монастыри святого апостола Андрия…»
Так читал он нараспев с полчаса, делая паузы только для того, чтобы передохнуть. Брне похвалил его и принялся разыскивать что-то в своих рукописях, а Баконя, воодушевившись, прочел еще несколько отрывков из жития, потом выпалил штук двадцать латинских фраз, переводя их на свой лад, примерно так:
— Душа бессмертна, тело. Смертно ягненок идет. Птица летит стол. Круглый, а дом…
— Ладно, хорошо! — прервал его Брне и протянул ему пожелтелый листок. Баконя пробежал его глазами и сказал:
— Я давно знаю на память этот псалом. Меня научил вра Захария.
— Не говори ты «вра»! Сколько раз тебе повторять? Ведь ты уже не деревенщина!.. А научил ли тебя фра Захария петь этот псалом, а?
— Я знаю, что это ваш и что вообще у вас много псалмов; дядя Шакал знает кое-какие, только перевирает…
— Ладно, ладно, ну-ка, послушаем, раз ты знаешь!
Баконя опять зажмурился, скрестил руки и затянул:
О Иисусе, надежда людей, Не отвергай души моей! Ведь душа моя умерла бы Без тебя, моей услады! Ты утеха всех нас в тоске, Ты словно солнце во тьме… Внимайте же, братья, отцы, Пресвятой нашей церкви столпы…
— Стой! Видишь, и не знаешь! Последние два стиха из «Страстей господних». Впрочем, все равно! Слушай, я прочту тебе новый мой псалом — о несчастье, постигшем нас, а ты выучишь его наизусть! — И Брне принялся читать свое новое сочинение, которое содержало несколько сот строф и начиналось так:
Всемогущий нас бог покарал И свободу проклятому дьяволу дал, И в личине Жбана-грабителя Тот проник в святую обитель…
А заканчивалось так:
Месть, Тодорин, близка, трепещи! От святого Франциска тебе не уйти!..
Таким образом, Баконя снискал еще большее благоволение дяди, но черт его дернул рассказать фра Тетке об их ночных развлечениях. А Тетка задумал подшутить над Брне и, сочинив несколько латинских стихов, заставил Баконю их выучить.
— Если разрешите, синьор, я знаю кое-что новое.
— Та-а-ак! — опустившись в просторное кресло у стола, сказал Брне. — Ну-ка, послушаем, если что интересное!
Баконя опустил глаза и, подняв указательный палец и рассекая им воздух, начал:
Si vis incolumen, si vis te reddere sanum Curas tolle graves: irasci crede profanum, Parce mero, coenato parum: non sit tibi vanum Surgere post epulas: somnum fuge meridianum…
С первых же слов Брне вытаращил глаза, медленно поднялся с кресла и, тихонько подойдя к Баконе, влепил ему такую затрещину, что у юноши голова откинулась к плечу.
— Ослиное отродье! — приглушенно зарычал он. — Как ты посмел… позволить себе!
— Что я сделал? — спросил Баконя, отступая. — Разве здесь какие нехорошие слова? Это фра Думе…
— Как раз за это я с тобой и рассчитаюсь! — в бешенстве продолжал дядя, хватая подвернувшийся под руку кувшин, но Баконя выскочил в коридор и кинулся направо, чтобы не столкнуться с Вертихвостом, который, как обычно, гулял перед своей кельей, но Вертихвост, заметив его, крикнул:
— Ты куда, Еркович? Стой! Что тебе надо в такую пору в кухне?
— Дело у меня! — буркнул Баконя, не останавливаясь, и поднялся в трапезную.
Тетка, Сердар и Кузнечный Мех вышли из келий. Вертихвост, бранясь, пошел было за Баконей, но Сердар и Тетка остановили его. Потом они зашли к настоятелю и застали его почти без сознания.
Навозник, по обыкновению, разгуливал по длинной трапезной. Убрав кувшин с вином, он отпер дверь, но при виде бледного Бакони испуганно отпрянул назад.
— Что случилось? Уж не с дядей что? Не умер ли?
— Для меня умер, — ответил Баконя, повалившись на скамью. — Не могу с ним больше. Лучше в омут!
Прежде чем повару удалось узнать, в чем дело, вошел Сердар и начал ласково уговаривать Баконю:
— Вернись, Ива, вернись, дитя мое!.. Дядя все же дядя, если и накажет, то ради твоего же блага!
— Хорошо благо! Ни за что ни про что получать затрещины, да еще слова не вымолвит, не обозвав ослом! Я дошел до того, фра Яков, что готов руки на себя наложить. Вот уже четыре года, как я верой и правдой ему служу! А в награду одни только муки! Разве я виноват, что ему не спится по ночам, виноват, что у него отекли ноги? Нет, не могу я больше, лучше уйду в другой монастырь, а не примут, буду искать работу. Хоть в конюхи, если на то пошло!
— Куда уходить, в какие конюхи! Что ты плетешь! — сказал Сердар, уводя его из трапезной. — Не для
