Соломониду Егоровну какъ будто кольнуло что-то. Она поспѣшно встала и вышла на крыльцо. Сдѣлавъ рукой щитокъ надъ глазами, она безпокойно оглядѣла всѣ группы: но Маши не было. Она подозвала къ себѣ Елену, неподалеку гулявшую съ какимъ-то приземистымъ майоромъ въ огромныхъ бакенбардахъ и рыжеватомъ парикѣ.
– Гдѣ Маша? спросила Соломонида Егоровна въ сильномъ волненіи.
– Не видала, maman, отвѣчала Елена, оглядываясь по сторонамъ.
– Какъ, не видала! Гдѣжь ты была?
– Въ залѣ была, потомъ тутъ гуляла.
– Вижу, вижу, сударыня, злобно сказала Соломонида Егоровна. Въ мечтахъ уносились, романтизировать вздумали!
– Да чтожь я сторожъ чтоль Marie вашей? сказала обиженная Елена
– Ахъ, Боже мой! Говорю тебѣ, сыщи мнѣ Машу! Слышишь ты, Машу сыщи! Да отцу ни слова…
А Marie выходила уже изъ лѣсу, но только не съ той стороны, которою вошла туда. Она была страшно блѣдна; глаза ея горѣли лихорадочвымъ огнемъ; поступь была какъ-то невѣрна.
– Что съ тобой, Marie? спросила Соломонида Егоровна, шибко подойдя и взявъ ее за руку.
– Мнѣ дурно, maman, отвѣчала Marie, едва перевода дыханіе и стиснувъ рукою лѣвый бокъ.
– Гдѣ ты была?
– Тамъ… я упала… ушиблась… упала – ахъ!
Соломонида Егоровна хотѣла было позвать кого либо на помощь, но Marie быстро схватила руку матери и проговорила шопотомъ:
– Ради Бога, никого не зовите! Я сама дойду… Держите меня крѣпче.
А Соломонида Егоровна сама едва передвигала ноги.
– Будьте покойнѣе, maman! Глядите веселѣй! На насъ смотрятъ.
И собравъ послѣдній остатокъ силъ, Marie взошла на крыльцо и отправилась въ комнатку, служившую на этотъ разъ вмѣсто уборной. Къ счастію, дѣвушки, назначенныя для прислуги, ушли всѣ до одной, соблазненныя звуками полковаго оркестра, а можетъ быть и для другихъ какихъ нибудь причинъ. Блѣдная, истомленная Marie залпомъ проглотила два стакана холодной воды, и крупныя капли пота выступили на челѣ ея; губы посинѣли, она вся задрожала и упала безъ чувствъ.
Испуганная Соломонида Егоровна имѣла однакожь столько присутствія духа, что, не требуя ничьей помощи, сама принялась разшнуровывать полумертвую Marie: но лишь только возобновилось правильное кровообращеніе, бѣдная дѣвушка съ невообразимымъ усиліемъ очнулась, и, схвативъ руку матери, не позволила ей почему-то продолжать разшнуровку. Она поднялась съ кресла, взяла стаканъ до половины налитый водою, плеснула на руку и брызнувъ себѣ въ лицо, вытерлась платкомъ и твердыми шагами подошла къ туалету. Marie стала поправлять себѣ прическу, между тѣмъ Соломонида Егоровна зашнуровывала ее съ неимовѣрными усиліями.
– Маша, я позову дѣвушку, говорила она, обливаясь потомъ.
– Боже васъ сохрани! Если вы не сможете, я сама какъ нибудь зашнуруюсь.
И Соломонида Егоровна снова принималась за непривычную работу.
Но что жь тамъ такое случилось? Не знаю, рѣшительно не знаю. Я видѣлъ только, какъ Пустовцевъ вышелъ изъ лѣсу и пробирался огородами, крадучись и прятаясь отъ любопытныхъ глазъ, какъ потомъ пошелъ онъ пѣшій по дорогѣ къ городу, какъ, отошедши на далекое разстояніе отъ Райскихъ Дверей, упалъ на траву и лежалъ нѣсколько минутъ, не шевеля ни однимъ суставомъ. Я видѣлъ, какъ вскочилъ онъ потомъ проворно, и съ ужасомъ оглядываясь назадъ, пошелъ опять быстрыми шагами, какбы убѣгая отъ кого-то. И еще далеко впереди виднѣлась мнѣ лохматая голова его, не покрытая шляпой, которою онъ по временамъ обмахивался, хотъ ужь было вовсе нежарко. Больше этого, къ сожалѣнію моему, а можетъ и вашему, читатель, я ничего не видѣлъ и не знаю.
– Ну, maman, сказала Marie, быстро повернувшись отъ туалета. Какъ вы меня теперь находите?
Въ этомъ простомъ, по видимому, вопросѣ была такая бездна недоговореннаго, такая пропасть глубокаго, слезнаго юмора и горечи, и при всемъ томъ такая натуральность, что даже Соломонида Егоровна, какъ ни была простовата, не могла вдругъ собраться съ отвѣтомъ и глядѣла на дочь, выпучивъ изумленные глаза.
– Чтожь, продолжала Marie, хороша я теперь?
– Маша! (Маша! что съ тобой?
Въ словахъ Соломониды Егоровны задрожали слезы. Тутъ уже сказалась мать со всей нѣжностью, со всемъ непритворствомъ истиннаго чувства.
Marie снова поблѣднѣла. Она живо оборотилась къ зеркалу, взглянула въ него пристально, и съ какимъ-то судорожнымъ движеніемъ схватила руку матери.
– Маменька! если вы… любите меня, если вы не желаете моей погибели…будьте тверды и покойны… Не спрашивайте меня ни о чемъ… я упала… понимаете ли, упала… ха, ха, ха, ха!
Морозъ пробѣжалъ во жиламъ матери отъ этого ужаснаго хохота.
– Цсъ, – сказала Marie, приложивъ палецъ въ губамъ и оглядываясь кругомъ какъ-то полупомѣшанно, – молчите! Упала, ушиблась, вотъ и все! Иду танцовать, танцовать, танцовать…. Не говорите… продолжала она чуть слышно, не говорите папенькѣ….
Marie остановилась и закрыла лицо руками. Съ минуту она оставалась въ этомъ положеніи; казалось, грудь ея готова была разорваться отъ одного тяжелаго вздоха, который съ трудомъ и со стономъ вылетѣлъ такъ нескоро.
– Что? Вы думаете, я плачу? Нѣтъ, я не плачу, говорила Marie, открывъ лицо и стараясь принять веселый видъ, между тѣмъ какъ каждое слово ея рыдало. Ну, маменька, идемте! Да чего вы такъ смотрите на меня? Развѣ не видите, что мнѣ смерть танцовать хочется?
И взявъ подъ руку совершенно растерявшуюся мать, Marie явилась среди танцующихъ. Пленянничковъ кинулся къ ней первый.
– Какъ же это можно, Марья Онисимовна? Я глаза проглядѣлъ, ноги истопталъ, отыскивая васъ повсюду.
– Что такое?
– И какъ же-съ? Вы же обѣщали танцовать со мной вторую и четвертую кадриль.
– Виновата, изъ ума вонъ.
– Это ужь доля моя такая! Ну, да быть по сему! Второй-то однакожь не видать мнѣ, какъ своихъ ушей… и можете вообразить, во всю эту кадриль я бѣдный сидѣлъ "сумраченъ, тихъ, одинокъ на ступеняхъ мрачнаго трона," должность котораго на этотъ разъ исправляло крыльцо съ голубыми колоннами.
– Вы извините меня, если узнаете, что со мной случилось, весело сказала Marie.
– А что такое-съ?
– Вообразите, я побѣжала въ лѣсъ съ Ольгой… а гдѣ она?
– Уѣхала.
– Уѣхала?!..
– Да, съ ней сдѣлалась какая-то дурнота.
Marie измѣнилась въ лицѣ: но Племянничковъ не замѣтилъ этого. – Ну-те, ну-те, продолжалъ онъ, чтожь тамъ такое? Ужь не привидѣнье ли вы встрѣтили?
– Слушайте: мы стала прятаться другъ отъ друга. Я заплуталась, зашла въ такую чащу, что ужасъ, поскользнулась и упала, да какъ упала!.. Посмотрите-ка на платье. Просто, срамъ!
– Такъ вамъ и надо! Впередъ не ходите безъ кавалера.
– Да гдѣжь было взять его? Вы безотлучно были при сестрѣ…
– Нельзя же-съ; объ оркестрѣ разсуждали.
– Пустовцевъ, продолжала Marie, байронствовалъ и потомъ пропалъ гдѣ-то. Всѣ вы такіе!
– Что до меня, то извините! Я cavaliero servante всѣхъ и каждой порознь, и какъ мотылекъ, порхаю съ цвѣтка на цвѣтокъ, по этому никакъ не могу посвятить себя исключительно…. но Пустовцевъ… это меня удивляетъ.
– Подите жь! Всѣ вы таковы, господа! Любите, чтобъ за вами ухаживали.
– Вотъ ужь нѣтъ-съ, меня попрекнуть этимъ никакъ нельзя. Еще не было такой притчи, чтобъ за мной хоть когда нибудь ухаживали; я – другое дѣло – ухаживаю за всѣми, и увы! страдаю, хоть и не безмолвно, но за то всегда безнадежно!
– Такъ вы не танцовали второй кадрили?
– Никакъ нѣтъ-съ. Многія даже приступали ко мнѣ съ распр осами ради чего я угомонился? Даму потерялъ, отвѣтствовалъ я съ надлежащимъ сокрушеніемъ сердца.
– А, – такъ васъ спрашивали? сказала Marie какъ-то странно: стало быть мое отсутствіе было таки замѣчено?
– Еще бы! Не замѣтить отсутствія царицы этого вице-бала!
– Благодарю за комплиментъ! А не пускались въ догадки, гдѣ я и что со мной?
– Кажись, что нѣтъ. Позвольте однакожь – такъ-точно; – мадамъ Клюкенгутъ ужасная сплетница! – увѣряла тутъ всѣхъ, что вы уходили въ лѣсъ съ Пустовцевымъ…
– Тише! быстро сказала Marie, схвативъ Племянничкова за руку. Она дико оглядѣлась вокругъ, и сдѣлавъ надъ собой страшное усиліе, произнесла полу-серьезно, полу-шутливо: какъ можно говорить такъ громко подобныя вещи?.. Но однакожь какая гнусная клевета!
– Да вы не безпокойтесь! Я ее тамъ отдѣлалъ, что…
– Благодарю васъ, Ѳедоръ Степанычъ, сказала Marie, пожавъ ему руку.
– Ужь не безпокойтесь! Я имъ теперь всю правду-матку выложу, какъ на ладони. Ужь не безпокойтесь!
Музыка заиграла прелюдію четвертой кадрили. Пары начали устанавливаться, и черезъ двѣ минуты Marie носилась въ танцахъ съ необыкновеннымъ увлеченіемъ, разсыпая вокругъ себя восторгъ и шумное веселье. Всѣ были обворожены ею, и въ одинъ голосъ повторяли, что никогда Marie не была тамъ очаровательна и весела, какъ сегодня.
