новому мосту, стараясь не наступить на две полосы грязи и смятой травы, проделанные этим днем грузовиком, привезшим на дачу гроб для Бабушки. На пятне голой земли вокруг скамейки, стоящей на полпути от берега, шина оставила четкий, подобный подписи отпечаток, прежде чем нанести удар по скамейке. Выпачканный лоскут под скамьей указывал на то, что сегодня днем здесь был накрыт свадебный обед, но теперь осколки красного и белого, розового и голубого блестели, как цветы, выросшие в борозде, проделанной колесницей джаггернаута. Ирина поняла, что это разбитые остатки обеденного набора Бабушки. Еще через несколько шагов она наткнулась взглядом на большое цветное пятно в грязи. Это был омар, целиком отлетевший со своего блюда. Ирина хотела нагнуться и поднять его, но не успела остановиться и наступила на него каблуком, вдавив осколки в мягкую землю.
Она бросилась прочь, к мосту, и перевела дух только на его середине. Тут она увидела, что Васька сопровождает ее, плывя по реке. Ирина остановилась и сняла с себя рюкзак. Васька тоже остановился. С надеждой? У нее не было ничего съестного, кроме нескольких пирожков Прасковьи Егоровны, завернутых в кружевную салфеточку, одну из тех, что когда-то с такой тщательностью вышивала Бабушка в редкие свободные минуты. Ирина взяла два пирожка, намереваясь бросить их Ваське, а остальные отвезти в салфетке детям. Но почему-то сделала все наоборот: пирожки, предназначенные Ваське, положила в рюкзак, а все остальные, в замечательной бабушкиной салфетке, бросила через перила в воду. Васька с трудом подхватил один пирожок, прежде чем все другие пошли ко дну, а белый квадратик материи безмятежно поплыл вниз по течению.
Ирина вытащила два пирожка из рюкзака, засунула их в рот, похлопав ладошами, стряхнула обильные крошки и побежала по мосту к остановке. Как раз вовремя, чтобы успеть в последний вагон уходящего поезда.
Светлый берег[47]
1. Женский портрет[48]
Обмануться в Джоне Броу было невозможно — любой житель Светлого Берега с первого взгляда узнавал в нем иностранца. Это видно было не только по смелому покрою его сшитых по мерке брюк или несминаемому пиджаку без накладных плеч, и даже не по древним коричневым сандалиям — он выглядел иностранцем и в полосатой пижаме и дерматиновых тапочках, которые выдавали гостям санатория, а особенно в вышитой «крестьянской» рубашке, купленной им в магазине «Интурист» в Тбилиси. Быть может, среди коротко подстриженных и бритых голов других гостей его выделяла копна вздыбленных волос, казавшихся седыми в одном освещении и просто тусклыми в другом, но всегда нуждавшимися в стрижке. А может быть, его отличала размашистая, целеустремленная походка, тогда как другие лениво бродили на отдыхе, казалось, без всякой цели; или выражение его лица, сосредоточенное и дружелюбное одновременно, в то время как другие выглядели либо приветливыми, либо ушедшими в себя, но редко приветливыми и сосредоточенными одновременно. Как бы то ни было, существовало нечто, выдававшее в нем англичанина.
Если Светлый Берег счел Джона Броу экзотичным, то Джон Броу не находил Светлый Берег даже живописным. Местный автобус доставил его к зданию почты в середине улицы Ленина. Карта, до этого лежавшая сложенной в его кармане, поведала, что он находится между Кавказскими горами и Черным морем, но горы были закрыты зданием почты, а магазины и учреждения на другой стороне улицы заслоняли море и пляж. Джон знал, что море должно быть там, надо только перейти дорогу. Проезжавший грузовик удержал его от этого движения, и он встал у обочины, наблюдая, как люди выстраиваются в очередь на остановке автобуса, а другие ныряют в двери кафе. Женщины и девушки в легких цветастых платьях, молодые люди с транзисторами на ремешках, перекинутых через плечо, несколько старух с византийскими чертами лица и стариков с худыми загорелыми лицами и свирепыми усами, в подпоясанных рубашках и сапогах до колен, стояли в стороне, словно тени, отделившиеся от своих тел. Джон взглянул на часы и понял, что успеет дойти до санатория к ужину, если найдет дорогу к скале. Толпа быстро редела, и когда он оказался на противоположном тротуаре, тот был уже почти пуст. К своему разочарованию, меж домов он обнаружил лишь глухие дворы, покрытые густой растительностью, но холодный блеск, тут и там просвечивавший сквозь качающиеся ветви деревьев, подсказывал, что море где-то рядом. И вот дома и тротуар уступили место огороженному скверу; Джон вошел в него через турникет и мимо клумб с цветами и гипсовых статуй юных пионеров, бивших палочками по гипсовым барабанам, двинулся к гранитному памятнику героям войны в центре сквера. Гул в его ушах становился все громче с каждым мгновением. Миновав сквер, через другой турникет Джон вышел на широкую немощеную дорогу и через несколько шагов нашел брешь в густой растительности, откуда начиналась боковая тропинка. Очевидно, это и был долгожданный выход к морю, и Джон уверенно направился туда, но едва не был сбит с ног нежданной толпой возвращавшихся с пляжа. Все они — кто целыми семьями, кто группами по двое, трое — спешили к автобусной остановке. Вспугнутый дождем шелухи от семечек, то и дело слетавшей с накрашенных губ, ритмичным шлепаньем мокрых купальников и резкими звуками эстрадной музыки из транзисторов, он повернул назад: легче было дать увлечь себя толпе, чем пробиваться через нее. Он решил выйти к дороге и вернуться на автобусе.
Через пару недель туристский сезон на Светлом Берегу подошел к концу. Солнце еще ласково грело землю, изобилие винограда и инжира радовало взор, в каменных вазах цвели розы и георгины, но по всей стране начались занятия в школах и институтах и пляжи и садовые скамейки опустели. Джон Броу полагал, что самое время и ему возвращаться домой, но доктор отказывался его выписать. Ему объяснили, что, поскольку все еще могут случиться припадки, кое-каких поступков до поры до времени следует избегать. Его видели, например, садящимся в автобус, и это нехорошо: вдруг ему бы пришло в голову догнать автобус и впрыгнуть в него на ходу… Нельзя было ни купаться, ни ходить в горы. «Представьте, у вас закружится голова и никого не будет рядом, чтобы помочь вам». Джон возражал, что у него никогда не было головокружений, но доктор Злотов настаивал: надо подождать, пока их не будет в течение трех месяцев после операции. Ему можно курить, есть все, что захочется, умеренно выпивать — грузинские вина еще никому не приносили вреда. Видя, что пациент по-прежнему мрачен, доктор рассказал
