— Проходите, — Краев запустил в дом миловидную женщину лет сорока пяти.
Та сразу перешла к делу:
— Ребенку сколько?
— Месяц?
— На грудном вскармливании?
— Да.
— Роды без патологий?
— Все в норме.
— Ну давайте посмотрим.
Миша растолкал сонную девушку:
— Злат, подъем, врач пришел.
— Не хочу, — не разлепляя глаз, прошептала она.
— Надо, малыш, — он заставил ее принять вертикальное положение и сидел рядом, пока врач осматривала горло и лимфоузлы.
— Тут все в порядке. Оголяйте верх.
— Кхм…
Неожиданный поворот.
Златке, видать, совсем хреново было, потому что, когда потянул кверху футболку, не протестовала. Только глаза обессиленно прикрыла и едва дышала.
У самого Краева тоже проблемы с дыханием начались, когда увидел высокую налитую грудь. Больше, чем в прежние времена, с яркими сжавшимися сосками. С трудом сглотнул и отвел взгляд, чтобы врач не заметила, как жадно он пялится на оголившееся тело. Правда взгляд тут же уперся в зеркало на противоположной стене, и Миша прекрасно видел, как умелые руки медика бережно ощупывают грудь.
— Так, дорогая. Двусторонний лактостаз у вас. Грудь каменная. Я вам выпишу безопасное жаропонижающее, но надо расцеживаться, иначе до мастита дойдет, и придется резать.
Злата тихо хрюкнула и опустила футболку, а когда врач ушла, со стоном повалилась обратно на диван
— Я в аптеку. Ключи, где, чтобы тебя не дергать?
— На крючке в прихожей, — мямлит она.
Я иду в аптеку, которая расположена в соседнем доме, покупаю все, что нужно и бегом обратно. Златка снова спит.
Когда Артем начинает кряхтеть, я сам достаю его из кроватки:
— Подъем парень, — выкладываю его на столик и начинаю распаковывать, — мамка у нас заболела. Будем лечить.
Сын куксится, но не ревет. Смотрит на меня серьезно так, пристально, и мне хочется верить, что он уже меня узнает.
Впервые я сам выполняю все гигиенические процедуры без присмотра Златы, и подсовываю ей под бок уже чистого, полностью собранного и очень нетерпеливого малыша. Он жадно присасывает к груди. Чмокает. А я сижу рядом и тупо пялюсь.
***
Я открываю глаза и не могу понять, где нахожусь. Вокруг темнота, хоть глаз выколи, и тишина. Внутри — дикая слабость и белый шум. Каша. Не могу вспомнить, как легла, и сколько спала. Который час?
Поднимаюсь с кровати и тут же валюсь обратно. В голове бешеный хоровод, по всему телу испарина. А еще я внезапно начинаю ощущать свое тело. Слабое и больное, как у котенка, которого сначала пинали грязными сапогами, а потом пытались утопить в ближайшей канаве. На груди вообще такое чувство, что кто-то танцевал — прикоснуться невозможно. Вдобавок, я хорошенько пропотела пока спала, и теперь одежда неприятно липла к телу. К тому же чертовски хотелось есть.
Я снова поднимаюсь. В этот раз медленнее и придерживаясь за ручку дивана. Бреду, мотаясь будто с бодуна, и чтобы не растянуться, подсвечиваю себе путь телефоном. Светлое пятно выхватывает из мрака пустую Темкину кровать.
Где мой сын? Куда вообще все подевались?
Под дверью пробивается слабая полоска света из коридора, и я как мотылек иду на него.
Жмурюсь, выворачивая на кухню. Приходится моргать, прежде чем глаза адаптируются к лампам. Аж слезы по щекам бегут.
— Ну как ты? — слышу маму прежде, чем вижу.
— Хорошо, — голоса нет, получается некрасивый сип, — где Артем?
— Я его в нашей комнате уложила.
— Почему меня не разбудили? — сладко зеваю и присаживаюсь за стол.
Мама молча ставит передо мной тарелку с гречневой кашей и чай.
— Зачем будить? У нас все хорошо. И ты хоть отдохнула., — прикладывает руку ко лбу, — температура прошла.
— Весь день прошел мимо, — ворчу я, беря в руки ложку, — Помню утро, до того, как скрутило, а потом все как в бреду. Как только ребенка не проспала. И Краев вроде днем заходил…Вроде.
Мама хмурится:
— Он вообще-то весь день был с вами. Ушел полчаса назад, после того как Темку искупали и накормили. Я его самого еле заставила нормально поужинать, а то все скромничал.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Я почему-то не могу пошевелиться.
— В смысле весь день?
— А как ты думаешь, кто с Артемом все это время занимался, позволяя тебе спать? Он и гулять с ним ходил, и кормил, и за тобой присматривал.
Сквозь пелену в голове пробиваются размытые воспоминания о мужском голосе, который настойчиво заставляет то принять лекарство, то сцеживаться. Помню, как сильные руки поддерживали, когда, мотаясь шла до туалета. И как одеялом кто-то заботливо накрывал, тоже помню. А ее то ощущение, что не одна и кто-то рядом. Оберегая.
— Боже, — утыкаюсь лбом в ладонь, — у меня в голове не укладывается.
— Почему? — мама садится напротив, — он отец, и достойно справляется с этой ролью. Редко когда встретишь настолько сознательного молодого апашу. Чтобы и ребенок был чистый, сытый, спокойный, и сам без истерики и желания сбежать. Мне его сегодня прямо жалко было отпускать. Хороший…
— Мам, не надо.
Я в смятении. У меня не получается принять, что Краев-предатель и Краев-отец — это один и тот же человек. Один грубый и циничный, второй — заботливый. Это все он.
Душа гудит и вибрирует. Я разобрана, измучена, слаба, и бесконечно несчастна.
— Мне так плохо мам, — шепчу, едва справляясь со слезами, — вот здесь болит.
Прикасаюсь рукой к груди.
— Снова? — тут же тревожится она.
— Не снаружи, внутри. Сердце не на месте.
— Из-за Миши?
— Из-за него, — глотаю комок слез, — он обидел меня. Очень сильно. И я была уверена, что наши пути навсегда разошли. Лучше бы действительно никогда его больше не видеть. Я бы забыла, переболела. А оно видишь, как получилось… Не укроешься теперь.
— Не простишь?
— Да как простить, мам? — со стоном утыкаюсь лбом в ладони, — он предал меня. В душу плюнул и растоптал.
Она протягивает руку и ободряюще сжимает мое плечо:
— Не торопись, Злат. Время покажет, кто достоин прощения, а от кого стоит держаться подальше.
Я благодарна ей за то, что она не задает лишних вопросов, не выпытывает у меня что же на самом деле произошло, и чтобы не случилось — всегда будет на моей стороне.
Поужинав, я бреду в комнату к Артему. Невесомо целую его в макушку и ухожу. Мама не разрешает мне спать с ним:
— Этой ночью я дежурю, тебе надо окончательно поправиться.
Мне неудобно перекладывать это на родителей, но слабость действительно такая, что толку от меня мало. Поэтому покорно соглашаюсь, принимаю душ и ложусь спать.
Но прежде, чем провалиться в сон, отправляю Мише сообщение.
«Спасибо за помощь»
«Как ты себя чувствуешь?»
«Уже лучше. Только сил нет»
«Ложись спать»
«Уже. Спокойной ночи»
«Целую».
Я откладываю телефон в сторону и обессиленно прикрываю глаза. Мне больно. И я не знаю, куда от этой боли спрятаться. А еще такое чувство, будто потеряла саму себя.
Глава 19
Через пару дней, у нас состоялся разговор, к которому я оказалась не готова.
— Злат, — голос у Краева такой серьезный, что я невольно напрягаюсь, — я знаю, что у нас все… сложно.
— Но? — я прямо чувствую, что есть жирное, пульсирующее «но».
Тема «нас» запретна. Я не хочу говорить, спорить, что-то доказывать. Мне хватает того, что, глядя на него мучаюсь от воспоминаний о том, как у нас все было, и сожалений о том, как могло быть. Да, я вижу, что его кроет, вижу, как он смотрит, но не могу. И любые попытки заговорить на эту тему воспринимаю в штыки.
Разве существую слова, которые могут сгладить то, что произошло между нами? Убрать горечь пепла на губах?
— Я не удержался и рассказал своим родителям, что у меня родился сын. Прости.
Блин. Это совсем не то, что я ожидала услышать. Во мне вспыхивает протест, но я его придавливаю. Имеет право.
— И как они отреагировали?
