Куда идти, кому жаловаться? Торкнется несчастная головой о глинобитную стену хлевушки, взвоет диким голосом в неизбывном горе своем, да только кого этим удивишь, если много лет подряд не смолкают над русской землей эти страшные вопли и плачи?!
Но я отвлекся, а речь шла о том, почему всех гайдабурят дразнили у нас подкоровниками. Не трудно, конечно, догадаться, что многодетная семья Гайдабуров была в деревне самой злостной задолжницей и неплательщицей по всем видам займов и налогов, которые только тогда существовали. Налоговый агент Тереха Выриков использовал все свои методы и ухищрения, но что можно было выколотить из тетки Мотри, чем ее запугать, если голодная смерть и денно и нощно ходила по пятам за ней и ее детишками?
Тогда прибег Выриков к последнему своему безотказному способу: совершил ночной налет, имея цель забрать единственную скотинешку, полудохлую коровенку Маню. Но Маня неожиданно воспротивилась, замычала. На ее зов сыпанули из избы, как горох из прорванного мешка, разбуженные матерью гандабурята, и налоговый агент со своими помощниками насилу от греха унес ноги…
С той поры и стала тетка Мотря приводить корову на ночь из пригона в избу. Пришлось, правда, выворотить косяк, зато Маня была теперь в полной безопасности, а Ванька-шалопут даже хвастал на улице:
— Ночью замерзну, спрыгну с полатей, и к корове под бок. Жаришша от ей — как от печки пыхает…
3
Вот такой он был, окаянный парнишка Ванька Гайдабура: даже и промашку свою сумел себе на пользу обернуть. Ну, с кем не случается — ослаб от голодухи и упал, когда бежал «солить» лунку (я об игре в шарик продолжаю), ну упал, друзья помогли подняться, кто-то пару картошек вареных не пожалел отдать, а он — ишь ты гордец, — вместо «спасибо», так еще и посмеялся над щедростью товарища: «Обманул дурака на четыре кулака»…
А если правду сказать, игра в шарик у нас в тот день не заладилась. Игра эта требует быстроты, азарта, а главное — силы и выносливости, но какая, повторяю, в нас была сила, когда после долгой голодной зимы выползли мы на первое весеннее солнышко, бледные и слабые до хрупкости — не иначе картофельные ростки, взнявшиеся в холодном и темном погребе.
А как играли в шарик прежде, до войны! Вспомнить — так и то сердце закипает удалью и отвагой. Бывало, на игрище собиралась чуть не вся деревня. А начинали, как правило, мы, ребятишки. Ближе к вечеру, перед тем, как взрослым с работы прийти (а играли обычно ранней весною, на первых проталинах: тогда и времени, до начала полевых работ, было больше, а, главное, видно, потребность огромная у людей накапливалась — размяться после зимней спячки, потягаться с другими своей силою, удалью да сноровкой), так вот, ближе к вечеру мы, пацанье, собирались на обширной подсохшей поляне за скотными дворами и начинали игру.
Ну, играли уж как придется, крику и визгу было на всю деревню. Дело в том, что у нас редко обходилось без драки: такая уж это азартная игра — пожалуй, похлеще, чем нынешний хоккей, где и у взрослых дядей редко обходится без мордобоя, а то и костоломства.
Постепенно на шум собирались взрослые парни, а если дело было в праздничный день, то подходили и женатые, семейные мужики. Иные стеснялись — ушло времечко, какие могут быть забавы, если, как говорится, семеро по лавкам, если вон сыновья уже пластают одежонку в азартной игре?! Такие шли к поляне задами, огородами и делали вид, будто по неотложному делу спешили, да вот ненароком завернули на игрище.
А мужики шебутные, вроде Копки Коптева, больно-то не стыдились: шли по улице со своими шаровками, да если были еще под хмельком, то кричали и хвастались не хуже ребятишек.
Иногда на игрище приходил зареченский Афоня. Я уж не помню его фамилии, да и внешность у него была заурядная: высокий, узкоплечий, с маленькой головой, только вот жилистые руки были так длинны, что болтались ниже колен. Походка у него была какая-то расхлябанная, руки и ноги — как на шарнирах, но Афоня слыл игроком не только деревенского масштаба. Помнится, если игра случалась в базарный день, приезжали посмотреть даже мужики из окрестных сел. Дело в том, что Афоня обладал поразительной точностью и силой удара. Его всегда оставляли бить последним, «на выручку», и, когда, бывало, пробросается вся команда, забивающая шарик, ее судьбу единолично решал этот нескладный, вихляющийся мужик.
Выходя на исходную черту, он заметно бледнел маленьким остроносым лицом, движения его становились скупыми, точными, даже красивыми, — Афоня весь преображался.
Сложнейший миг: в подброшенный кверху шарик с расстояния в три-четыре метра надо попасть палкой-шаровкой.
И вот, когда Афоня выходил к исходному рубежу для удара, замирали, разинув рты, не только свои, но и противники, то есть голящие.
Афоня каменел на секунду, потом требовал подачи у голящей матки.
— Давай! — шептал он бескровными губами.
Шарик взлетел высоко над головами, в него со свистом летела длинная палка-шаровка — попал! От мощного удара вырезанный из березового корня, железной крепости и такой же тяжести, величиной поменьше мужского кулака шарик взвивался кверху и удалялся, стремительно набирая траекторию полета и уменьшаясь в размерах, пока не превращался в точку, а случалось, и совсем скрывался из глаз, истаивая в синем весеннем небе…
И только теперь проходило восторженное оцепенение игроков, «голящие в поле» бросались искать шарик, чтобы успеть добросить его своей матке, «засолить лунку», пока игроки противной команды сбегают за своими шаровками.
И вот тут-то наступал решающий миг состязания! Позабыв о возрасте и солидности, бывало, бородатые дяди, которые в нормальной-то жизни не только лишнего слова, но и лишнего жеста себе не позволяли, вдруг превращались, мало сказать, в ребятишек — обращались в натуральных дикарей. С гиканьем и воем бросались они в поле, сметая и сшибая все на своем пути, и, казалось, нет в их жизни другой цели, кроме одной: выхватить в поле у противников, как головешку из огня, свою шаровку, добежать с ней назад, до заветной черты.
Но и голящие не дремали. Были такие хваты, что, подпрыгнув, на лету ловили летящий со скоростью пули шарик, изо всей силы кидали его своей матке, и та тоже должна была поймать, обязательно поймать в ладони этот осушающий, обжигающий руки шарик и успеть «засолить лунку».
Если наблюдать со стороны, то покажется, что люди бестолково, на последнем пределе сил носятся по полю, сшибаясь с дикими воплями, бросаясь друг другу под ноги, перелетая и кувыркаясь через голову, — все решает миг, подвластный лишь быстроте, ловкости, выносливости, силе.
Вот тот же Копка Коптев — лентяй, хвастунишка, мужичонка с ветром в голове, — но как преображается он в игре! Откуда взялась ловкость, сила, удаль молодецкая? В броске — любо поглядеть, в беге — донскому скакуну за ним не угнаться! Красив, силен русский человек, когда есть причина и цель, чтобы в работе, в бою ли, или в игре отдаться до конца, выложиться до донышка…
4
Сколько минуло лет!..
Все изменилось вокруг, почти ничего не осталось от прежней жизни. Известно, что чистота нации лучше сохраняется в деревне — там ее корни, оттуда ее характер, язык, традиции.
Но где они сейчас, те деревни, какими они стали, если сами мы так неузнаваемо изменились, и почти ничего у нас не осталось от того уже далекого теперь бытии.
Когда вспоминаю детство, то снова и снова возвращаюсь к этой непостижимо сложной думе: что помогло нам выстоять, не погибнуть, не исчезнуть с лица земли? Ведь сколько раз доходило до крайности, до последнего предела, за которым уже ничто живое не в состоянии выжить.
А мы — выжили! Как, почему? Где истоки этой поистине беспредельной живучести? Но если вспоминать себя с первых младенческих шагов, то невольно приходишь к мысли, что сама природа благоволила к нам, учила и готовила нас к будущей суровой жизни. Природа как бы испытывала нас на выносливость, и тех, кто выдерживал эти грозные испытания, закаляла потом, пытала огнем и холодом в своем беспощадном горниле.
Вспоминаю: высшей доблестью среди ребятни считалось — выскочить зимой на улицу и дальше других пробежать босиком по сугробам. Или на спор нырнуть, пробив головою тоненькую пленку льда, в замерзающий осенний пруд. Или броситься на лыжах под многометровый обрыв глубоченного оврага, не подумав даже о том, живым ли приземлишься или же натуральным мешком с костями. А дикие скачки на необъезженных лошадях? Меня и сейчас обдает колючим жаром, как только вспомню гремящую под копытами конского табуна степь, рвущийся свист ветра в ушах и то неповторимое ощущение полета, восторга, смешанного со смертельным страхом, какое бывает только при бешеных скачках и в детских снах.
Да ту же игру в шарик взять: зевнул, не успел увернуться от летящего со скоростью картечи свинцово-тяжелого шарика, тем паче — от шаровки… О печальных последствиях не хочется и вспоминать…
