Сказав все это, она встает с банкетки и подходит к окну. Я смотрю на ее подрагивающие плечи и тоже не могу сдержать слез, не в силах выдавить ни слова.
Да и что тут скажешь?
Слишком горько и невыносимо стыдно, ибо я теперь тоже причастна к этой боли. Но если бы могла. Если бы я только могла, я бы забрала эту боль себе. Я бы оградила мою Ольку от всего плохого в этом мире, а главное – от такой подруги, как я. Но я не могу, у меня не хватает сил бороться со своими чувствами к Долгову или хотя бы признаться в них. И это бессилье рвет на куски.
– Прости меня, пожалуйста! – обняв Ольку со спины, шепчу, уткнувшись носом в ее рыжие кудри, зная, что, когда она все узнает, попросить прощение я уже не смогу.
– Почему ты ничего не рассказала? Почему позволила этой твари врать мне в лицо? – всхлипнув, упрекает она меня, но не отталкивает, напротив – сжимает мои руки, откинув голову мне на плечо. Это придает сил и я, поцеловав ее в висок, сбивчиво рассказываю все с самого начала: как узнала правду; как мучилась, не зная, как поступить. Почему в итоге приняла решение ничего не рассказывать. Поделилась, какой придумала план, чтобы оградить ее от Шумилиной и посетовала, что из-за сложных отношений с Ильей пришлось с этим повременить.
Олька только хмыкала и качала головой. А когда я закончила, вздохнула тяжело и серьезно предупредила, переворачивая все у меня внутри:
– Больше не скрывай от меня ничего, иначе я не смогу тебе доверять. Не надо лжи во благо и всякой такой замаскированной туфты. Все и так кругом врут, если еще и в дружбе нет правды, то зачем тогда она нужна?
– Прости, – сглотнув колючий ком, признаю ее правоту, ненавидя себя в это мгновение особенно остро. Оля пожимает мою руку в знак того, что у нас все в порядке и с шумом втягивает воздух. Несколько минут мы стоим и просто смотрим в окно, думая каждая о своем, пока Олька вновь не начинает плакать.
– Коть, может, все-таки поговоришь с Ванькой? Он ведь тебя любит. Просто, как и я не хотел, чтобы ты разочаровалась. Да и боялся, что ты не поймёшь, что…
– Не надо, Насть, – мягко прерывает она, стирая слезы. – Я пока не в состоянии об этом спокойно думать. Противно. До сих пор поверить не могу, что столько лет считала лучшей подругой эту крысу. У меня вообще в голове не укладывается, как такой можно быть: улыбаться, шутить, находиться двадцать четыре на семь со мной и при этом тихо ненавидеть! Это же п*здец какой – то, Насть! Что блин, с ней не так? Что это вообще за человек такой?
Оля продолжает негодовать, а у меня от каждого ее слова сердце останавливается, ибо все эти вопросы точно так же однажды она будет задавать мне. И, наверное, можно что-то попытаться объяснить и даже очень убедительно. Однако, как где-то было написано, даже самая изощренная философия не способна оправдать человека, истерзавшего сердце, которое его любило.
–О, явился! – отрывает меня Олька от моих невеселых размышлений. Мне даже не надо смотреть в окно, чтобы понять, кого она имеет в виду. Диафрагму тут же скручивает от волнения и страха.
Только вот встречи с Долговым на глазах его семьи не хватало для полного комплекта!
– Ты смотри, светится-то как, – продолжает Олька зубоскалить, наблюдая за отцом с нескрываемой злостью.
– Оль, я, наверное, домой поеду, а то уже темно, мама будет ругаться, – чувствуя, что приближается буря, спешу дать дёру.
Стать свидетелем скандала мне совсем не улыбалось. А то, что он непременно будет – к гадалке не ходи. Достаточно взглянуть на боевой, решительный вид Ольки.
– Пойдем, провожу тебя, заодно встречу папулю после долгих, жарких скитаний. Подпорчу малину, а то он прямо помолодел, – подтверждает она мои опасения и делает несколько глотков бурбона, судя по всему, для храбрости.
– Только, пожалуйста, Оль, давай, я сначала уйду, – прошу, подхватывая сумочку. Но Прохода, будто не слыша меня, выходит из комнаты прямо с бутылкой и, пошатываясь, спешит на первый этаж. А я даже представить не могу, что сейчас будет. Сережа точно озвереет, увидев эту чертову бутылку.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
– Оль, не сходи с ума, – догнав ее в пролёте между первым и вторым этажом, хватаю за руку и пытаюсь забрать потенциальное «яблоко раздора».
– Вознесенская, не лезь не в свое дело, – уворачивается Олька.
– Я тебе щас дам «не свое дело»! – разворачиваю её к себе.
У нас завязывается борьба. Ольку, видимо, окончательно развозит, поэтому справится с ней не составляет особого труда. Однако она все равно успевает сделать несколько вороватых глотков прежде, чем я выхватываю у неё треклятую бутылку Джим Бима, разлив добрую его часть на кремовый ковролин.
– Супер, мама меня грохнет, – заливается Прохода пьяным хохотом, плавно перетекающим в какую-то истерику. Это выглядит дико, и мои нервы натягиваются так, что меня пробивает озноб, особенно, когда слышу суету в холле и весёлый голос Долгова, подшучивающего над экономкой.
– Котюнь, пойдём, я отведу тебя в комнату. Потом поговоришь с папой, – предлагаю ласково и беру Ольку за руку, но она раздраженно отмахивается от меня.
– Вот ещё! Он потом выкрутится, задобрит. Нет, надо сейчас! – бормочет она, будто самой себе и решительно устремляется на первый этаж, откуда доносятся радостные крики Дениски.
Это какой-то кошмар наяву!
Едва сдерживаю страдальческий стон и иду следом, не зная, то ли сбежать, пока ничего не началось, то ли попытаться как-то сгладить углы.
Вот только как?
Вопрос уходит куда – то на задворки сознания, стоит только ступить на лестничной пролёт, ведущий в холл. Открывшаяся картина заставляет замереть на верхних ступенях.
Серёжа, присев на корточки перед сыном, что-то заговорчески шепчет ему, на что Дениска с энтузиазмом кивает, а после бросается отцу на шею. Серёжа смеётся и трепет сына по волосам.
– Все-таки жалко, что на лыжах не покатались, – отстранившись, вздыхает Дениска.
– Покатаемся ещё, сына, дела разгребу и съездим на пару деньков, – обещает Серёжа. У Ольки вырывается смешок.
– Как мило, прямо отец года! – язвит она, заставляя Долгова и стоящую у подножия лестницы Ларису повернуться в нашу сторону.
Серёжа сразу же замечает меня и меняется в лице. Словно в замедленной съёмке встаёт в полный рост и настороженно вскидывает бровь, зная, что без веской причины я бы ни за что не переступила порог его дома.
Умоляюще складываю руки и едва заметно киваю в Олькину сторону, надеясь, что Долгов правильно оценит мой сигнал и не станет пороть горячку. Но судя по побледневшему от гнева лицу, напрасные чаяния. И следующая фраза это только подтверждает.
– Не понял. Это что за предъявы? – прищурившись, вглядывается он в Ольку холодным, цепким взглядом.
– Да ну ты что, какие предъявы?! – наигранно возмущается она. – Наоборот, хвалю тебя. Везде успеваешь. И направо, и налево. Браво!
Она взмахивает руками, чтобы похлопать в ладоши, но пошатнувшись, хватается за перила. Мы с Ларисой ахаем в один голос и рефлекторно дёргаемся к ней.
– Ты что, пьяная что ли? – взрывается Долгов, становясь бледнее смерти. И тут же переводит взбешенный взгляд на схватившуюся за сердце Ларису. – Что у тебя здесь происходит? Что это вообще такое? – указывает он на Олю.
– Это, папуль, психологическая травма, – нагло заявляет она, не давая матери и рта раскрыть. – Такое бывает, когда папа гуляет, а мама делает вид, что все в порядке и…
– Оля, прекрати себя так вести! – обрывает её Лариса.
– Ты совсем обнаглела?! – вторит ей Долгов.
– А что такое? Не нравится правда? – ядовито уточняет Олька.
– У тебя гости, не забывай! – холодно напоминает Лариса, я же не знаю, куда себя деть. Хочется провалиться сквозь землю. Наверное, надо и в самом деле уйти, но меня будто парализовало, не могу сделать ни вдох, ни выдох, ни пошевелиться.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
– Ой, простите, – продолжает меж тем Олька. – Я совсем забыла, это же самое главное – создавать видимость счастливой жены и матери.
– Угомонись сейчас же, здесь твой брат! – рявкает Сережа.
