Пусть на чаше моих внутренних весов любовь к Долгову перевесила, но она не вытеснила любовь к Ольке, не уничтожила ее. Я все так же любила и знала, что буду любить даже, когда она возненавидит меня.
От этих размышлений привычно что-то сжимается внутри и начинает поднывать.
– О чем задумалась? – спрашивает подруга, грея ладони о кружку с глинтвейном.
Мы сидим на закрытой террасе в нашей любимой кофейне. Молодых улетел обратно в Детройт, так что теперь можно было вздохнуть свободно и начать выходить «в свет», что мы и сделали. Однако радости по этому поводу совершенно не испытывали. Олька, конечно же, старалась казаться бодрой, но я -то все видела. Больше не было той смешливой, полной энергии и жизнелюбия девчонки, заряжающей все вокруг. Передо мной была совершенно другая Олька, словно вместе со слезами она выплакала какую-то неуловимую часть себя: что-то беззаботное, кипучее, легкое… Из нее и в самом деле, будто ушли все краски, отчего становится невыносимо горько.
– Не жалеешь? – кивнув на часы, спрашиваю прямо, зная, что Прохода поймет. Ванька в это время должен был долететь.
Олька усмехается сквозь слезы и достает сигареты.
– Ты ведь еще можешь ему позвонить, – предпринимаю последнюю попытку достучаться до нее.
– Зачем? – закурив, спрашивает она с напускным безразличием. – Я верила ему, когда он врал мне, глядя прямо в глаза. Теперь он за тысячи километров, а я больше не верю. Что на этом можно построить, кроме ссор, истерик и подозрений?
Я не знала, что ответить на ее вопрос. Не было у меня контраргументов. Без доверия, да еще на расстоянии построить что-то действительно невозможно, только доломать, но я все равно, вопреки логики и разума, считала, что для настоящей любви нет ничего невозможного. Однако, понимая, что Олька для себя все окончательно решила, оставляю свое мнение при себе.
– Что будешь делать с Шумилиной?
– А что с ней можно сделать? Тварь она и в Африке тварь, – вздыхает Олька тяжело и, устремив задумчивый взгляд в окно, добавляет. – Но натравить тусовку, конечно, придется.
– Так говоришь, как будто тебе в тягость, – удивляюсь я. После всего, что было сказано ей в адрес Шумилиной, месть казалась мне вполне закономерной, но ответ обескураживает.
– А ты, как думаешь, Насть? Я с ней с семи лет.
– Не знаю, что думать, Оль. Иногда я тебя не понимаю.
«Как и твоего отца, и вашу странную любовь.» – добавляю про себя. Олька со смешком разводит руками. Хочу спросить, не помирились ли они с отцом, но тут у меня начинает звонить телефон.
В надежде, что это Долгов, торопливо лезу в сумку, хоть и знаю, что все равно скину звонок. Но я так сильно соскучилась, что мне сейчас достаточно увидеть любимые инициалы на дисплее.
Увы. Это мама.
– Да, мам, – не скрывая своего разочарования, отвечаю недовольно.
– Немедленно приезжай домой! – обрушивается на меня дрожащий, на грани истерики голос.
– Что… случилось? – сразу же поняв, что это не типичный припадок, выдавливаю еле слышно.
– Домой! Живо! – орет она не своим голосом, отчего у меня сердце обрывается и начинает грохотать, как сумасшедшее.
– Может, ты сначала объяснишь, что происходит?
– Это ты мне сейчас объяснишь, откуда у тебя кольцо за несколько миллионов долларов!
Если существовала какая-то фраза, способная остановить время и разделить его на «до» и «после», то это была именно она.
Словно лавиной меня накрывает паникой. Перед глазами темнеет и становится нечем дышать. Мама продолжает сыпать угрозами, Олька что-то обеспокоено спрашивает, а я не могу пошевелиться и выдавить из себя хоть какой-то звук. Мысли лихорадочно мечутся, подстегивая, прямо сейчас сбежать куда – нибудь подальше.
Не знаю, как прощаюсь с Олей; как оказываюсь в машине и что говорю водителю. Всё на автомате, на адреналине. Сердце стучит так, что отдаётся в ушах.
Пытаюсь успокоится, вспомнить дыхательную практику, но ни черта не получается. На языке крутится сотня матов и я крою себя на чем свет.
Дура! Идиотка! Безмозглая курица!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Ведь знала, что нужно увести кольцо в снятый Долговым дом, положить в сейф к другим украшениям и забыть, пока ситуация не разрешится. Но нет, я опять включила сантименты. Мне необходимо было каждую ночь напоминать себе, что поездка в Париж – это не плод моей фантазии.
Что ж, теперь мама сделает её настолько реальной, что мне и не снилось.
Представив перспективы, у меня вырывается нервный смешок. Боже, как же я буду объяснять, откуда у меня такая дорогая вещь?! С моим талантом врать, проще сразу сигануть с моста.
Так, успокойся! У-С-П-О-К-О-Й-С-Я!
Выдыхаю потихонечку, преодолевая внутреннюю дрожь, и начинаю прикидывать подходящие варианты. Как ни странно, они находятся и вполне логичные. Не зря говорят, у страха глаза велики.
Всю дорогу до дома я репетирую и шлифую свой рассказ. Получается очень даже складно, что хоть немного, но придаёт смелости.
В дом вхожу готовая врать до победного. Меня по-прежнему трясёт, однако, внутри поселяется какая – никакая уверенность, что все в очередной раз обойдётся. Вот только она мгновенно тает, как снег под палящим солнцем, стоит только войти в свою комнату, перевернутую вверх дном.
С ужасом оглядываю валяющиеся повсюду вещи, выдвинутые шкафы, брошенные на середину комнаты вывернутые сумки, и молюсь только об одном – чтобы главная улика не была обнаружена. Но, когда мама подходит почти вплотную и закрывает дверь на замок, обжигая меня бешеным взглядом, понимаю, что поздно искать помощи у высших сил. Прилетающая мне, хлесткая пощечина это только подтверждает.
– Тварь! – выплевывает мать и тут же хватает меня за волосы. Я вскрикиваю и пытаюсь оттолкнуть ее. Но лицо снова опаляет резкой болью.
– Ты с ума сошла?! Не трогай меня!
– Да я убью тебя, сволочь такая! Ты что творишь?! – орёт она и тащит меня за волосы в гардеробную, чтобы, как нашкодившего котенка, ткнуть носом в наши с Долговым фото. – Что ты, сучонка, творишь, я тебя спрашиваю? Ты вообще понимаешь, во что впуталась?! Понимаешь ты или нет?
На меня обрушивается град беспорядочных ударов. Пытаюсь закрыть голову, но в итоге мне прилетает по рукам да с такой силой, что не могу сдержать слез.
– Прекрати! – кричу, растирая ударенные места, но мать стервенеет еще больше и отвешивает мне подзатыльник, отчего я теряю равновесие, и падаю на колени. В ушах начинает звенеть, а удары вместе с ругательствами и матом все сыпятся, и сыпятся.
– Дрянь! Шалава безмозглая! А я -то думаю, чего этот мудак вечно так ухмыляется при встрече, а он, оказывается, мою дочь во все дыры дерет! Ну, я тебе покажу, как врать, скотина!
Я захлебываюсь истерикой, кричу что-то в ответ, пытаюсь убежать. Кровь кипит, и я уже не замечаю боли, пока мать в запале не хватает ремень с толстенной пряжкой от Гуччи и не врезает мне прямо ей по лопатке. От шока и разрывающей боли темнеет в глазах. На мгновение теряюсь, чувствуя, как по спине струится что-то горячее.
Господи, неужели кровь? – проносится мимолетом, но следующий обжигающий удар по ребрам обрывает всякую мысль, оставляя одни инстинкты и бешеную ярость. Втянув судорожно воздух, вскакиваю на ноги, перехватываю занесенный для очередного удара ремень и через несколько секунд ожесточенной борьбы, вырываю его у матери из рук.
– Не смей меня трогать, сука! – ору не своим голосом, отбрасывая его куда-то в угол гардеробной.
– Ах, ты мразь! Ты на кого голос повышаешь?! – кидается мать снова, но я перехватываю ее руки, а потом отталкиваю с такой силой, что она пролетает вдоль рядов обуви, снося по пути вазу с цветами и падая в отсек с платьями. Треск ткани, стук осыпающихся вешалок и мамины вскрики отрезвляют.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
С ужасом смотрю на красные подошвы ее туфель и едва дышу. Сердце грохочет, как ненормальное, кажется, будто еще чуть – чуть и выпрыгнет из груди. Меня колотит, как припадочную, лицо и спина горят от ударов. Мне отчаянно хочется убежать, но я не могу сделать ни шагу. Стою на месте, словно парализованная, и сквозь слезы смотрю, как моя мать, растрепанная и красная, медленно поднимается из вороха платьев.
