За эти дни его тело сильно ослабло: стоять на ногах становилось все тяжелее. Поэтому он просто сидел на куртке, которую успел набросить на плечи в тот день, и опирался на кирпичную стену, которая стала казаться ему чересчур влажной. Николай слышал, как на улице два дня лил дождь, словно небо оплакивало отцовские грехи и желало того же, что и он сам: свободы. Это слово стало для него несбыточной мечтой, ведь недостаточно было освободиться от отцовских оков, просто покинув этот треклятый погреб. Цепи были гораздо прочнее.
Фитилек еще может зажечься изнутри, даже если кажется, что в тебя вонзили стальной кинжал. Главное — верить.
Николай уже не верил ни во что. Да и как можно было надеяться на лучшее, когда собственный отец путем лишения свободы и шантажа пытался заставить его делать то, чего он вовсе не желал? За эти пять дней Александр Юрьевич ни разу не поинтересовался его состоянием. Он приходил лишь пару раз для того, чтобы получить нужный ему ответ. Коля по-прежнему отказывался, и за его неповиновение Александр Юрьевич лишил его пищи и питья и даже не удосужился распорядиться, чтобы в погребе починили свет.
Николай привык к этой жестокости с самого детства. Точнее быть, с момента, когда не стало матери. Коля до сих пор смутно помнил тот день, так как был слишком мал. В его памяти проплывали лишь короткие вспышки секундных моментов. Много полицейских машин. Гул сирены скорой помощи. Черный мешок. Целостная картина того вечера никак не всплывала в его голове. Он помнил лишь напуганное лицо Александра Юрьевича и слезы, заполонившие его глаза. С того вечера их жизнь можно было поделить на «до» и «после». «До» — счастливая, полная любви и изобилия. И «после» — жестокая и гнусная, наполненная шантажом и укорами. Смерть Веты Литвиновой сильно изменила Александра Юрьевича, который с каждым днем становился угрюмее, холоднее и безразличнее к родному сыну, тому единственному, что напоминало ему о жене.
Коля зажмурил веки, пытаясь избавиться от болезненных воспоминаний, и стал жадно глотать воздух. Кислорода в погребе становилось все меньше и меньше. И он ощущал, как каждый его вздох дается все тяжелее, как рассудок мутнеет и как ужасно кружится голова. Но изо всех сил он старался держаться и не потерять сознание. Николай, стирая черные джинсы о бетон, подполз на коленях к двери и, кое-как сжав пальцы в кулак, принялся стучать по ней. Удары выходили слабыми и едва уловимыми. Надежда быть услышанным стремилась к нулю. Но он не переставал стучать. Что-то подсказывало ему, что отец, несмотря на свою свирепость, придет спросить его о принятом решении.
Интуиция Колю не подвела: он отчетливо слышал, как отцовские стопы с нажимом ступают на лестницу, ведущую в погреб. Откашлявшись, Николай еще раз постучал в дверь, выжав из себя последние силы.
— Выпусти, — на издыхании вымолвил Коля.
— Ты наконец-то принял верное решение? — ухмыльнувшись, поинтересовался Литвинов-старший. Его не заботило ничего, кроме предстоящего тендера и победы, которую он должен был одержать.
— Выпусти, и я расскажу, — слова прозвучали с некой мольбой.
Александр Юрьевич скользнул в карман брюк и выудил оттуда ключ. Медленно, словно никуда не торопился, вставил ключ в замочную скважину и сделал пару оборотов. Деревянная сосновая дверь распахнулась — и Николай, подпирающий ее, повалился на бок, щекой коснувшись порожка. Его глаза были устремлены на мысы отцовских туфель. Литвинов-старший даже не намеревался подать Коле руку, чтобы помочь тому встать. Он лишь сделал два шага назад, отдалившись от сына, и продолжил сверху смотреть на него.
— Скажи мне то, что я хочу услышать, иначе я буду думать, что отпер эту дверь зря, — холодно сказал Александр Юрьевич. Истощенное тело сына его не волновало.
Николай приподнял корпус, опершись ладонями на пол, и, вздохнув, взглянул на отца. Он пытался найти на его надменном лице хоть каплю сожаления и сострадания, однако ничего не обнаружил. Набрав в легкие воздух, он выдал то, что так нужно было его отцу:
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Да.
— Что это значит? За эти дни ты разучился ясно выражаться?
Говорить было тяжело, но какая Литвинову-старшему была разница.
— Твоя взяла, — пауза. — Я… Я помогу тебе выиграть тендер взамен на то, что потом ты оставишь меня в покое навсегда.
Александр Юрьевич присел на корточки и протянул Николаю руку.
— Договорились, — крепкое рукопожатие закрепило новое соглашение.
Литвинов-старший убрал руку и, приподнявшись, развернулся. Николай так и остался сидеть на бетоне, глядя на то, как тень отца отдаляется от него. Если ради дальнейшей свободы ему нужно участвовать в грязных делах отца, то он готов, лишь бы тонкий лучик света не переставал мерцать в конце длинного тоннеля. Он будет делать все, что нужно, лишь бы металлические цепи не сковывали его тело, лишь бы колодки не сдавливали шею еще сильнее.
Он оперся на дверь и попытался встать. Удача подвернулась ему только с третьей попытки после пары падений. Кое-как он доковылял до лестницы, ведущей на улицу. Резкий свет ударил в глаза, отчего зрение рассеялось и картинка стала нечеткой. Коля остановился и проморгался несколько раз. Торопиться ему было нельзя: нужно, чтобы глаза привыкли к дневному свету. Да и ослабленное тело не позволяло ему делать интенсивные движения.
Используя стены в качестве опоры, Коля вскарабкался вверх. Поднятие по лестнице оказалось сильной нагрузкой для человека, который провел пять дней в темном заточении без еды и воды. Оказавшись на свободе, он тут же упал на колени на сырой газон. Откинул голову назад, прикрыл веки. Глоток свежего воздуха был ему необходим. Что-то покалывающее ощущалось им в области грудной клетки. Прохладный воздух будто разрезал его легкие, но от этого не было плохо. Наоборот, Коля почувствовал себя хорошо впервые за несколько дней.
Он просидел на сырой земле около пятнадцати минут. И просидел бы еще столько же, упиваясь мимолетной свободой, если бы с неба снова не начали падать крупные капли дождя и если бы по щиколоткам не пробирался под одежду осенний холодок. Встав с земли, Николай направился домой. Его руки и колени были перепачканы дождевой грязью, но это отнюдь не волновало его. Он обтер ладони о фланелевую рубашку, прежде чем коснуться дверной ручки, и с некоторым отчуждением перешагнул порог. Дом больше не был для него крепостью, защищавшей его от отца. Это крыло таунхауса слилось с дьявольским и стало продолжением чистилища. Этим стенам больше нельзя было верить. Они были пропитаны ложью.
Оставив грязные кроссовки у двери, Николай направился на кухню. Встретив там Екатерину Андреевну, которая пыхтела у плиты, он окинул ее презрительным взором и молча подошел к холодильнику. Схватив бутылку с водой, Коля резким движением открутил крышку, которая под давлением пальца отлетела куда-то в сторону. Экономка с испугом и долей сожаления взглянула на него, но он молча продолжал жадно поглощать воду, спасая организм от обезвоживания. Минуту спустя бутылка опустела и отправилась в мусорное ведро.
Екатерина Андреевна, вытерев руки полотенцем, подошла к Николаю и дрожащими пальцы коснулась его предплечья. Она боялась смотреть ему в глаза, чувствуя свою вину в том, что случилось.
— Принесите мне обед в мою комнату, пожалуйста, — сухо сказал Коля и шагнул вперед, чтобы увеличить расстояние между собой и экономкой.
— К-конечно, — запнувшись, ответила она. — Николай, простите меня…
О прощении Коле думать не хотелось. Прежней Екатерины Андреевны, которая единственная в этом доме относилась к нему с добротой и заботой, больше для него не существовало. Он презирал и ненавидел ее одновременно. Он понимал, что экономка оказалась лишь пешкой в руках Александра Юрьевича, но это не оправдывало ее поступка. Не замани она его тогда в погреб, эти дни могли быть проведены иначе. Повернув голову в его сторону, Коля произнес:
— Не стоит просить о прощении. Оно бессмысленно. Вы предали меня, Екатерина Андреевна. И теперь я вам не верю.
