Городское пространство воспринимается телом сообразно своим масштабам. Но сами эти масштабы лишь отчасти заданы потребностями, доставшимися телу от природы. Все-таки современные мегаполисы настолько сильно отличаются от первобытных поселений, что житель деревни с трудом привыкает к темпу городской жизни. Точно так же жители современного города с трудом принимают тесноту домов и узость запутанных улочек средневекового центра. Таким образом, то, что воспринимается как естественное, на самом деле является продуктом культурного развития. И хотя эти изменения в масштабах естественного и искусственного чаще всего происходят без рационального обсуждения, тем не менее это не случайный процесс и не побочный продукт становления новых городских пространств. Можно отметить не только целенаправленное изменение среды обитания, включая географию города и интерьер жилища, но и планомерную воспитательную работу над телом, которая к тому же дополняется разного рода ортопедическими и мнемотехническими процедурами. При этом под «ортопедией» понимаются различные практики «протезирования», т. е. удаления одних органов и инсталляции новых. Конечно, в случае «культурного протезирования» дело обходится без пилы и ножниц, однако происходит смена масштабов и границ, порогов и барьеров, которые образуют историческую оптику тела и благодаря которым оно может воспринимать одни явления как красивые, вкусные, хорошо пахнущие или полезные, а другие как безобразные или угрожающие. Ортопедия сопровождается «мнемотехникой»: запоминание является не простой зубрежкой, а воздействием на тело, следами, наносимыми на тело культурой. «Мнемотехнику» не обязательно сводить к ударам кнутом и прочим пыткам, как это предлагал Ф. Ницше. В сущности, большинство человеческих контактов осуществляется посредством тела, и все они оставляют на нем свои следы и зарубки, которые выступают формой памяти и способом передачи традиций и опыта. Изуродованные конечности, которые выставляют напоказ нищие, – это крайняя форма предъявления телесной жертвы, которую люди приносят на «алтарь отечества». Все мы вынуждены платить за жизнь своим юным невинным телом, и то, что описал 3. Фрейд (инсталляция сексуальности), является лишь частью широкомасштабного процесса работы культуры над телом.
Город – это своеобразный Ноев ковчег, но расположенный на земле, а не плывущий в автономном плавании в условиях вселенской катастрофы, всемирного потопа. Это своеобразный компромисс между сюрреализмом свободного парения самости и привязанностью к почве. Сплав этих разнонаправленных мотивов и создает уникальные, неожиданные, невероятные возможности города и государства. Их осуществление становится главной силой, своеобразной морфологической машиной истории. Магическая концентрация воли, заключенная в стенах города, власть, исходящая из храмов и дворцов, образуют эффективную сферологическую формулу пространства. После божественного ковчега начинается триумф стен и башен древних городов. О. Шпенглер писал о том, что большая культура – это культура городская, что мировая история – это история городов. Народ, государство, политика, религия, искусство – все эти важнейшие феномены культуры так или иначе связаны со строительством городов[27]. Вместе с тем, призывая к осознанию роли города в развитии культуры, О. Шпенглер указывал на то, что мотивы строительства городов остаются для современных историков неразгаданными. Это может сделать разве что феноменология, осознающая страх древнего человека перед внешним пространством. Однако этот страх является священным и не парализует человека, а заставляет его искать истину вне себя. Стены и башни – это способ не только замыкания собственной сферы, но и освоения горизонта. О. Шпенглер определял город и исходящую из него культуру, как порыв и экстаз изнутри наружу, и этим следовал авантюристическому фаустовскому духу современного 3апада. Философская суть морфологической теории культуры Шпенглера состоит в открытии наряду с высотой и шириной третьего измерения – глубины. Но при этом остается вопрос: насколько соответствует предложенная Шпенглером модель чувствам первобытного человека? Зачем они строили эти монструозные с виду здания: были ли они машинами самосохранения или, наоборот, открывали вид на внешнюю перспективу? Кроме того, точка зрения Шпенглера отличается как от еврейского ресентимента по отношению к Вавилону, так и от более поздней критики цивилизации. Желание жить вместе оплачивалось подчас немалой ценой. Город менял оптику, он приковывал взгляд. Башни Иерихона и Вавилона создавали возможность обзора, они утверждали власть взгляда.
Появление городов не столь очевидно, как думают историки, определяющие город как поселение. Наоборот, город – это отрыв от земли, от стоящего на ней жилища, город не сводим к желанию быть дома. Города со времен своего возведения стремились ввысь, а не вширь[28]. Как свидетельствует миф об основании Рима, они строились по принуждению нечеловеческой власти. Достоевский характеризовал Петербург как невероятный, абстрактный город, насильственно построенный фанатиком Петром на зыбучих песках и болотах. Несмотря на модный ныне взгляд о естественности городов, о том, что строители всегда должны подстраиваться под ландшафт, а не стремиться к осуществлению идеального плана, древние города всегда строились как воплощение некоторой идеи. В Ветхом Завете город воспринимается как «вавилонская блудница».
В чем смысл строительства таких гигантов, как Вавилон, Великая стена в Китае или Кирилло-Белозерский монастырь на Руси? Может быть, в том, что именно отсутствие таких стен было причиной побед Батыя, Наполеона, Гитлера? Враги терпели поражение только там, где натыкались на подобные преграды. На самом деле стены не всегда спасают, и подтверждение тому – падение Константинополя. Спартанцы, например, не строили стен, так же как не тратили сил на фортификационные сооружения отряды Батыя. Но те и другие практически не знали препятствий. Европа тоже пережила период увлечения строительством неприступных замков и крепостей. Однако время показало бессмысленность этого: с военной точки зрения лучший способ защиты – это нападение.
Ответ на поставленный вопрос следует искать в какой-то иной, не военной плоскости. Гигантские городские стены и валы появились тогда, когда врагов, претендовавших на богатство и жизнь горожан, еще, собственно, и не было, так как не было еще и богатства, разве что считать таковым сами стены. Собранные железной волей и силой господина тысячи людей копали землю, таскали камни, строили стены и башни не только с целью самосохранения. В конце концов, можно было спасти свою жизнь так, как это делали крестьяне, жившие вне городских стен. Строительство городов, как и освоение новых земель, следует считать формой выражения трансцендентального порыва того или иного народа и актом его сложения из разрозненных кланов и племен. Строительство городских стен и дворцов означало победу внутреннего безопасного и контролируемого пространства над неведомым и опасным внешним окружением. Война – это уже вторичный акт, попытка расширить свою сферу до максимально возможных пределов, а в идеале превратить в «ойкумену» всю Вселенную. О том, что и сегодня этот порыв еще не угас, свидетельствует широкий интерес к освоению космоса, польза от которого по сравнению с огромными затратами столь же ничтожна, как и от строительства Великой китайской стены. С современной экономической точки зрения, Китай надорвался на этом: вместо победного шествия по всей земле он застыл в безжизненной стагнации. Точно так же экономически бессмысленна попытка сфотографировать обратную сторону Луны и запускать космические аппараты к другим планетам. Эти оценки не учитывают цивилизационного эффекта разного рода гигантских строек. Если бы люди не испытывали священного энтузиазма, то никакой силой невозможно было бы их принудить к тяжелой и бессмысленной работе. Итак, возведение крепостных стен и башен, неприступных замков, величественных дворцов не обязательно разделяет людей, не всегда ведет к обострению чувства ненависти и выдвижению лозунга «Мир хижинам, война дворцам!». Наоборот, они могут стать символами величия народа, его способности покорить опасное внешнее пространство, способом обжить его как свое внутреннее. И они были таковыми. По свидетельству Геродота, основание Рима произошло благодаря проведению борозды плугом, а не посредством строительства крепостной стены.
Анализ способов общения людей в современном мультикультурном городе помогает понять, как изменилось самопредставление человека. При этом очень важно обратить внимание на осознание недостаточности собственного тела. Обычно в критике этой недостаточности, например в учении о греховности и аскетике, видят лишь репрессивное отношение к телу. Однако, увлекшись вопросом о технике, забывают при этом исследовать возникновение и развитие чувства самой этой недостаточности. Кроме того, чувство недостаточности лежит в основе не только техники борьбы с греховностью, но и чувства сострадания, которое вовсе не вытекает из абстрактного понятия добра или наличия доброй воли. Сострадание глубже и сильнее этих, несомненно, вторичных, сравнительно поздно культивировавшихся моральных дистинкций. И даже тот факт, что сострадание как общественное чувство катастрофически быстро исчезает из нашей жизни, говорит лишь о том, как далеко мы ушли от наших средневековых предков, которые так жаждали сострадать, что наплодили огромное количество калек и нищих.
