и покажете через стекло.
Хайнц прошел по коридору в одиночестве, не встретив ни души до самого конца помещения. Он увидел их — наверное, целую сотню — по ту сторону огромной стеклянной стены. Они лежали в маленьких парусиновых кроватках, расставленных ровными рядами.
Хайнц написал свое имя на обратной стороне талона из прачечной и прижал его к стеклу. Полусонная толстуха сестра мельком глянула на бумажку, не удосужив самого Хайнца взглядом, а потому не увидела ни его широченной улыбки, ни приглашения разделить восторг.
Выхватив из ряда одну кроватку на каталке, она подошла к прозрачной стене и отвернулась, снова не заметив радости отца.
— Привет тебе, привет, привет, маленький Кнехтман! — Хайнц обратился к лиловой сливке по ту сторону стекла.
Его голос эхом разлетелся по гулкому пустому коридору и вернулся, оглушив смутившегося Хайнца. Тот покраснел и сказал уже тише:
— Маленький Петер, маленький Кролль, — нежно проговорил отец, — малютка Фридрих, и Хельга в тебе тоже есть. По искорке от каждого Кнехтмана, и набралась целая сокровищница. Все, все сохранилось в тебе.
— Потише, пожалуйста! — Откуда-то из соседней комнаты высунулась голова сестры.
— Простите! — смутился Хайнц. — Пожалуйста, простите!
Он прикусил язык и принялся легонько настукивать ногтем по стеклу — так ему хотелось, чтоб ребенок взглянул на отца. Но юный Кнехтман ни в какую не собирался смотреть, ни в какую не соглашался разделить отцовское счастье, и вскоре сестра унесла новорожденного.
Хайнц лучился радостью, спускаясь в лифте, пересекая вестибюль роддома, однако никто на него и не взглянул. Он миновал телефонные кабинки. В одной из них за открытой дверью стоял солдат, с которым Хайнц час назад ждал вестей в приемном покое.
— Да, ма, семь фунтов шесть унций. Лохматая, как медвежонок. Нет, имя еще не подобрали… Да все как-то времени не было… Это ты, па? Угу, и с мамочкой, и с дочкой все нормально. Семь фунтов шесть унций. Нет, не подобрали… Сестренка? Привет! А не пора ли тебе спать?.. Ни на кого она пока не похожа… Дай-ка мне маму… Ма, ты?.. Ну вот пока и все новости у нас в Чикаго. Ма, ма… Ну ладно тебе… Не волнуйся ты так… Чудесный ребеночек… Просто волосиков — как у медвежонка… Да это я так, в шутку… Да, да, семь фунтов шесть унций…
Остальные пять кабинок пустовали, из любой можно было позвонить куда угодно на Земле. Как же хотелось Хайнцу подойти к телефону, позвонить, сообщить чудесную новость!.. Но звонить было некому, никто не ждал вестей.
Не переставая улыбаться, он пересек улицу и зашел в тихое местечко. В промозглом полумраке сидели двое, глаза в глаза, — бармен и мистер Суза.
— Что закажете, сэр?
— Позвольте угостить вас и мистера Сузу, — предложил Хайнц с необычной для него щедростью, — лучшим бренди, что у вас есть. Моя жена только что родила.
— Правда? — вежливо поинтересовался бармен.
— Пять фунтов девять унций, — сообщил Хайнц.
— Хм, — ответил бармен, — кто бы мог подумать…
— Ну, — спросил Суза, — и кто у тебя, Нетман?
— Мальчик, — гордо произнес Хайнц.
— Кто бы сомневался, — досадливо поморщился Суза. — У чахлых так всегда, все время только у чахликов вроде тебя.
— Мальчик, девочка, — не согласился Хайнц, — какая разница? Главное — выжил. В роддоме все стоят слишком близко к чуду, чтобы его разглядеть. А там каждый раз творится чудо, возникает новый мир.
— Вот погоди, будет у тебя их семеро, Нетман, — проворчал Суза, — тогда и поговорим о чудесах.
— У тебя семеро? — оживился бармен. — Значит, я тебя переплюнул на одного. У меня восемь.
Он налил три порции.
— Да по мне, — расщедрился Суза, — так с радостью уступлю первое место.
Хайнц поднял стакан:
— За долгую жизнь, талант и счастье… счастье Петера Карла Кнехтмана!
Он проговорил это на одном дыхании, сам подивившись смелости принятого решения.
— Громко сказано, — заметил Суза, — можно подумать, ребенок весит фунтов двести.
— Петер был известным хирургом, — объяснил Хайнц, — и двоюродным дедом моего сына. Он умер. Карлом звали моего отца.
— Что ж, за Петера Карла Нетмана. — Суза быстро опрокинул стакан.
— За Пита, — выпил и бармен.
— А теперь за вашу дочурку, — предложил Хайнц.
Суза вздохнул и утомленно улыбнулся.
— За нее, дай ей Боже.
— А теперь мой тост, — бармен замолотил кулаком по стойке, — и выпьем стоя. Встаем, встаем, все встаем!
Хайнц поднялся, держа стакан высоко. Каждый сейчас был его лучшим другом, он приготовился выпить за все человечество, частью которого все еще были Кнехтманы.
— За «Уайт сокс»! — заорал вдруг бармен.
— За Миносо, Фокса и Меле! — поддержал Суза.
— За Фейна, Лоллара и Риверу! — не унимался бармен. Он обратился к Хайнцу: — Пей, парень! За «Уайт сокс»! Только не говори мне, что ты за «Кабз»!
— Нет. — Хайнц не скрывал разочарования от такого поворота. — Я… я не очень-то увлекаюсь бейсболом. — Собеседники вдруг показались ему такими далекими и чужими. — Последнее время я вообще ни о чем, кроме как о ребенке, думать не мог.
Бармен тут же переключил все свое внимание на Сузу.
— Слушай, — с воодушевлением заговорил он, — вот если бы они сняли Фейна с первой и поставили на третью, а Пирса на первую, а потом бы переставили Миносо с левого поля на шорт-стоп… Понимаешь меня?
— Ага, ага. — У Сузы загорелись глаза.
— А потом берем этого бездаря Карраскела и…
Хайнц снова оказался в одиночестве, а между ним и любителями бейсбола вдруг возникли двадцать футов барной стойки. С таким же успехом они могли оказаться на разных континентах.
Он безрадостно допил бренди и тихо ушел.
На вокзале он ждал поезд домой, в Саут-Сайд. Радость вдруг опять нахлынула — он увидел парня, что работал с ним в гладильной. Парень был с девушкой. Они весело смеялись и обнимали друг друга за талии.
— Гарри, — позвал Хайнц и заспешил к ним, — Гарри, угадай, что случилось?
Хайнц улыбался от уха до уха.
Гарри, высокий щеголеватый курносый юнец, слегка удивившись, взглянул на Хайнца свысока:
— А, Хайнц. Привет. Ну что там у тебя стряслось?
Девица уставилась на него недоуменно,
