самый презренный из людей имеет право презирать их, гнать их, как дичь... Вот чего я не могу вынести!
— Твоя племянница — урожденная Монморанси, ты говорил? Это первые бароны королевства. Шпага коннетабля в их семье переходит от отца к сыну...
— Тем более ревностно будут они стремиться уничтожить даже следы скандала. В самом лучшем случае Агнессу заточат в монастырь, ее детей — в другой. Но все может быть и хуже. В этой благородной семье не страдают от излишней нежности. Для них важны только величие имени, блестящие браки, и они забудут союз с семьей, которая теперь погребена под кровью Филиппа и Готье. Клещи палача вырвали у нас даже само право на существование...
— Это отвратительно, я знаю... Но что ты можешь сделать? Что мы можем сделать? — поправился Оливье. — Мои заботы всегда были твоими, как и твои всегда будут моими!
В это мгновение раздался голос Матье, который сидел на скамье в глубине комнаты, в стороне от двух друзей, рядом с сыном:
— Я скажу вам, что мы можем сделать, — отомстить за них!
— Конечно, — сказал Оливье, вставая, — но это паше дело! Вы и ваша семья уже достаточно пострадали, и мы не хотим отягощать вашу участь.
— Ваше дело, говорите? Хотя вы привезли нам пашу наполовину обезумевшую дочь и погибшую под пытками нашу дорогую Бертраду?
Это были первые, относительно спокойные слова, которые он произнес с того момента, когда он встал на рассвете, вместе с пением петуха. Всю ночь Матье не смыкал глаз, ожидая возвращения Оливье из города. Он ждал его у очага вместе с Ре-ми и Эрве, пока не увидел, как из темноты появился бывший тамплиер с его дочерью на руках, залитой слезами, потерявшей сознание и завернутой в одеяло из красного бархата. Передав ее Матье после короткого объяснения, шевалье объявил, что тело его свояченицы лежит в лодке под надзором какого-то школяра. Обезумев от гнева, Матье так закричал, что родные испугались за его разум: Ре-ми с Оливье с трудом удерживали его, потому что яростный рык мог перебудить всю деревню и даже охранников, которые всю ночь сторожили наверху, в маленьком замке короля...
Потом боль сменилась слезами. Нельзя было сказать, что он питал к сестре жены особенно теплые чувства, он, скорее, уважал ее, но увидев, что сделали с ней палачи Сварливого, он испытал величайшую скорбь. Пока тело Бертрады, завернутое в простыню, вносили в дом, он скрипел зубами от ярости и извергал такие ругательства, что Жулиана, забыв о собственном горе, сходила на кухню за ведром с водой и выплеснула ему в лицо, сухо выкрикнув:
— Успокойтесь! Разве мало нам несчастий? Не хватало еще, чтобы вы взбунтовали всех соседей, муж мой! Бертрада была моей сестрой, но, как видите, я держу себя в руках, а вы воете, как больной волк! Лучше благодарите Господа... и мессира Оливье, которые вернули нам дочь живой...
Ошеломленный этими словами, Матье все-таки взял себя в руки. Он с ворчанием вытер лицо и присоединился к мужчинам, а женщины водрузили тело Бертрады на кухонный стол и принялись обмывать ее. Од же уложили в постель с кружкой горячего молока, бабушка должна была присматривать за ней. Оливье рассказал своим слушателям подробности произошедшего.
Но прежде Матье выполнил долг признательности и гостеприимства в отношения Жильда д'Уйи. Неожиданное появление этого незнакомца совсем ему не понравилось, потому что он всегда считал всех «школяров» безмозглыми хулиганами, склонными к разврату гораздо больше, чем к благочестивым делам. Однако его искреннее участие в освобождении Од заслуживало благодарности. Именно благодарности, но не более того, ибо Матье все еще не обрел своей обычной безмятежности. Он принес ему и Оливье вина, затем предложил перекусить в строении, где жили оба тамплиера и Реми. От этого предложения Жильда отказался, чувствуя, что мастер-зодчий хочет обсудить ситуацию со своими товарищами, не привлекая к этому незнакомого человека. Достаточно было и того, что школяру стало известно, где скрывается семья мастера...
— Уже рассветает, — проговорил Жильда. — А идти мне далеко. Я вернусь в коллеж, но... вы позволите мне навещать вас, чтобы узнать, как обстоят дела?
— Вы в самом деле считаете, что мы сейчас в состоянии принимать гостей? — раздраженно проворчал Матье. — Мы вам признательны, но для всех будет лучше, если вы забудете о существовании этого дома и людей, которые в нем скрываются.
— Неужели вы боитесь, что я донесу на вас? — негодующе воскликнул молодой человек. — Ведь я тоже поставил себя вне закона, когда увлек моих товарищей на штурм башни.
— Я вас уже поблагодарил, как мне кажется! Вы действительно имеете право на мою признательность! Я буду молиться за вас, но большего не просите, и предоставьте нас нашей судьбе! Впрочем, уже завтра мы, возможно, переберемся отсюда!
Тон был жесткий, почти оскорбительный, и, видя, как молодой человек краснеет от подступающего гнева, Оливье решил выступить на его защиту. Ему не понравилась настойчивость, с какой школяр напросился сопровождать его — вернее, Од! — но совершенное им все же заслуживало более мягкого обхождения. Но напрасно Оливье это сделал. Матье настолько был внутренне взбешен, что напал на него самого.
— Я сказал то, что сказал! И зачем вам понадобилось тащить сюда этого парня?
— Тогда уж упрекайте меня за то, что принял его помощь! — возразил Оливье. — Честно говоря, мэтр Матье, я просто не узнаю вас...
— Батюшка, подумайте о том, что и кому вы говорите. Простите его, Оливье! Он потрясен тем, что случилось с дорогой тетушкой и моей сестрой...
— Я не маленький и сам могу извиниться. И Оливье знает, что я люблю его почти так же, как тебя...
Бросив эти слова, он вышел, хлопнув дверью и предоставив Реми позаботиться о Жильда и его уязвленном самолюбии. Когда юноша, проводив школяра, вернулся, он обнаружил, что отец сидит в глубине комнаты, безмолвно, но все более мрачно слушая Оливье, который почти слово в слово воспроизвел текст королевского указа относительно судьбы преступных принцесс и их любовников. И у Эрве д'Ольнэ не выдержали нервы...
— Отомстить за них? — повторил он. — Сейчас мне это не кажется таким уж важным. Во-первых, законы Храма запрещают личную месть, во-вторых, я предпочел бы помочь бедным детям несчастного Готье.
— Ты веришь, будто можно что-то сделать? — спросил Оливье с бесконечным состраданием.
— По правде говоря, я не знаю,
