Знал Дмитрий Александрович и о том, что жить ему осталось недолго. Тем более надо было успеть вернуть для себя достоинство, а для сына отчий удел, пусть даже это и стоило бы ему жизни. Еще горше чужого хлеба была для него печаль о том, что коли умрет во Пскове, то и лежать он будет не в той земле, ради которой жил.
Как ни маял, ни изводил себя князь в покаянных молитвах, не знал он, не находил за собой того зла, за которое Бог его так сурово наказывал. Но, не сомневаясь в Его справедливости и милосердии, просил Спасителя лишь об одном: чтобы дал умереть в чести и на своей земле.
С тем из Пскова и вышел.
Однако уже на пути его ожидал удар. Настигло его вечное несчастье княжеской жизни — измена. Лишь только княжеский поезд тронулся из Пскова, кто-то донес о том брату в Новгород. Князь Андрей с новгородской дружиной бросился вдогон Дмитрию.
Нагнал он его возле Торжка. Силы были неравными. Хотя Дмитриевы переяславцы рубились отчаянно, единственное, что смогли они сделать, — дать уйти от погони князю.
Андрей, говорят, чуть не плакал от злости и смертно, похабно ругался, когда среди порубленных тел не нашел тела брата. И даже обоз со всей казной великого князя, который он захватил, его не утешил. Но преследовать Дмитрия в Тверской земле Андрей не решился. Да и переяславцы слишком много времени отняли у него.
Михаил не видал великого князя с тех самых пор, как встречались они в доме кашинского боярина, то есть более шести лет.
Перемены, произошедшие в Дмитрии Александровиче, были столь разительны, что первое мгновение Михаил-опешил и лишь молча вглядывался в измученное, сожженное то ли какой-то болезнью, то ли душевными муками лицо князя. Редкая борода еще поредела и стала совсем седой, однако цвет седины был не бел, а изжелта-грязен; цыплячья кадыкастая шея неловко, как-то по-детски, вылезала из ворота кафтана, который казался слишком широким; под суконной просторной ферязью[55] тело князя только угадывалось, будто ферязь накинули на кол, чтобы отпугивать птиц с огорода; в прорези длинных, почти до пола, рукавов выглядывали тонкие костистые руки с белыми, словно намытыми в бане, пальцами, и трудно было поверить, что когда-то эти руки так владели мечом, что меч летал в них карающей врагов Божией молнией. К тому же сейчас руки князя заметно дрожали и вряд ли могли удержать двойной римский ножичек для ногтей.
Дмитрий Александрович тоже долго вглядывался в Михаила, будто не узнавал. Потом вдруг скривился лицом, губы его задрожали, и неожиданно для всех, кто стоял рядом (а рядом стояли двое ближних его да несколько тверских бояр), он повалился Михаилу Ярославичу в ноги.
— Защиты прошу у тебя от брата!..
Многое видел уже Михаил, не все, но кое-что ведал в чужой душе, однако вид великого князя, лежащего у него в ногах, оказался столь внезапен, что он не сразу сообразил кинуться его поднимать.
Другие, ненароком став свидетелями чужого нестерпимого унижения, и вовсе окаменели.
— Пусть пес вернет отчину… пусть… не мне, так Ивану, пусть отдаст отчину… Не выдай, брат, Михаил Ярославич! Бог тебе попомнит за то…
— Встань, Дмитрий Александрович, да вставай же, негоже!
Но Дмитрий Александрович словно совсем потерял себя, он причитал как юродивый на церковной паперти. Бесслезные рыдания били его, и зубы стучали о зубы, будто в ознобе.
— Да столец пусть вернет! Столец отцов, слышишь? Столец в обозе пропал! Не его это, слышишь, мой столец! Вор он, пес! Украл мой столец!
— Что это ты, Дмитрий Александрович? — раздался вдруг властный, спокойный голос княгини Ксении Юрьевны, неслышно вошедшей в Князеву гридницу со своей половины. — Никак, обессилел? Ну, здравствуй, что ли…
Дмитрий Александрович замолчал, отстранил руку Михаила, тяжело поднялся с колен и медленно повернулся к княгине:
— Ксения?.. Ксения Юрьевна… Вот у сына твоего защиты от брата пришел просить…
На следующий день в Торжок выехало тверское посольство. Примирить братьев вызвался сам владыка епископ Симон, с ним поехал искусный в посольских хитростях боярин Святослав Яловега да другие еще бояре, более для важности и числа. Кроме того, для соблюдения душевного покоя Дмитрия Александровича Михаил отрядил с посольством Тверитина с тремя сотнями верховых. Сам же остался в Твери. Во-первых, не мог он видеть мерзкой рожи Андрея, а потому его участие в посольстве только навредило бы примирению. А во-вторых, на случай несговорчивости Андрея Александровича он начал готовить войско идти к Переяславлю на Федора Черного.
Посольство вышло трудным, долгим, однако удачным. Нравоучительная настойчивость владыки Симона, увертливость боярина Святослава, а также и угроза от тверского князя в конце концов сделали свое дело.
Как поначалу ни измывался Андрей Александрович над братом, как ни кичился перед ним, все же и он был сломлен. И как это ни покажется странным, именно самим видом раздавленного им врага. К его досаде, этот сломленный вид радости отчего-то ему не доставил. Будто всю жизнь боролся с одним, а победил другого…
Одним словом, братья примирились на том, что Дмитрий Александрович по своей воле отдает брату великокняжеский владимирский стол и, следовательно, Андрей Александрович наследует его согласно Русской Правде, а не по одной лишь прихоти степных ханов. Андрей же Александрович возвращает брату отчий удел, отпускает из Костромы Ивана, а Федору Ростиславичу немедля велит покинуть Переяславль.
С тверской стороны было взято обязательство отпустить задержанных новгородских купцов.
На том и разъехались.
Покидая город, Федор Черный поджег Переяславль с четырех сторон и превратил его в пепел. По свойствам души он не мог поступить иначе.
К счастью, весть об этом злодействе от Дмитрия Александровича утаили, сам же он сожженный Переяславль уже не увидел. На возвратном пути из Торжка он занедужил и, как ни уговаривали его остаться в Твери, не послушал, а поспешил до смерти вернуться в отчину. Но не успел. Господь смилостивился и не дал ему последнего разочарования. В дороге ему стало худо, и, приняв схиму, Дмитрий Александрович умер близ Волока Ламского.
Одно хорошо: похоронили его все же в своей земле.
Изумленный внезапной переменой судьбы, кроткий князь Иван Дмитриевич к тому времени успел возвратиться в Переяславль. Он и похоронил Дмитрия Александровича. Впрочем не сильно о нем печалуясь. Иван отца не любил по многим причинам, главной из которых была та, по какой слабые, неудачливые сыновья ненавидят своих сильных отцов, считая, что те мало сделали для их счастья.
Великий князь Андрей Александрович по смерти брата оставил Новгород, посадив в нем сына Бориса, и перешел во Владимир. Но и здесь ему показалось шумно и суетно, и спустя некоторое время, женившись вторым браком на дочери ростовского князя Дмитрия Борисовича по имени Васса, он вновь вернулся на Городец.
Часть вторая
1
Светло и покойно в осеннем лесу. Без ветра сбрасывают с ветвей дерева золотую да червленую листвяную обрядь, что ложится на землю хрустким высоким ворохом. Давно ли листы те проклюнулись из набухших почек клейкими ярко-зелеными язычками, давно ли говорливо трепетали под ветрами. Радостно плакали слезами теплых летних дождей, однако пришло время тлена и холода, и, отжив свой короткий век, сами облетают листья с дубов да вязов, орешника да берез, стелются под ноги самовытканным жухлым ковром. Вот и кончился праздник…
Густо пахнет прелью, мокрой землей, отошедшим грибом, папоротником и черничником и чем-то еще… Да всякая малая травка в лесу по осени особенно духовита, будто и впрямь, умирая, отдает миру скопленный потеплу травянистый медвяный дух. Небо над землей в эту пору тоже густо. Бирюзово и высоко. А в нем уж то тут, то там со всех бессчетных озер и болотин сбиваются в стаи улетные птицы. То сизые утицы низко, у верхушек дерев пропорхают короткими сильными крыльями, то рядом где-то вскинутся в небо тяжелые жирные гуси. Кружат, кружат над лесом с тревожными и жалобными громкими криками, будто потеряли чего и не могут найти, потом вдруг разом умолкнут, снова о сев на родные гнездовья — видно, не хочется им улетать.
Однако в ранние утра уже прихватывает самые мелкие лужицы первый, робкий и звонкий ледок. И, значит, не сегодня, так завтра туда, где, сказывают, и зимой не засыпает земля, все же потянутся вытянутым клином стаи небесных птиц.
Привалившись плечом к неохватному дубу, слившись с ним воедино в засадном схороне, князь Михаил Ярославич, прикрыв от наслаждения глаза, жадно вдыхает лесной, живительный воздух. Рядом, что тоже мило, у того самого дуба, только с другой стороны, с луком наизготове замерла княгинюшка Анна, Аничка, как зовет Михаил жену, когда их никто не слышит. Жаль лишь — не поворотиться, не взглянуть ей в глаза, хоть и близка совсем, она же первая его и осудит, что не выдержал и шуму наделал. Охотница! Ну да пусть, ей забава.
