а уж тот сидел совсем успокоенный; и она успокоилась.
– Карты, карты… – заговорила она, – да разучилась я, отец, забыла – давно в руки их не брала…
А сама уже принимала из рук Снандулии колоду каких-то древних, необыкновенных, ломберных карт.
– Кому погадать-то?
– Да всем, – подхватил Паклин, а сам подумал: «Ну что ж это за подвижная старушка! куда хочешь поверни… Просто прелесть!» – Всем, бабушка, всем, – прибавил он громко. – Скажите нам нашу судьбу, характер наш, будущее… все скажите!
Фимушка стала было раскладывать карты, да вдруг бросила всю колоду.
– И не нужно мне гадать! – воскликнула она, – я и так характер каждого из вас знаю. А каков у кого характер, такова и судьба. Вот этот (она указала на Соломина) – прохладный человек, постоянный; вот этот (она погрозилась Маркелову) – горячий, погубительный человек (Пуфка высунула ему язык); тебе (она глянула на Паклина) и говорить нечего, сам себя ты знаешь: вертопрах! А этот…
Она указала на Нежданова – и запнулась.
– Что ж? – промолвил он, – говорите, сделайте одолжение: какой я человек?
– Какой ты человек… – протянула Фимушка, – жалкий ты – вот что!
Нежданов встрепенулся.
– Жалкий! Почему так?
– А так! Жалок ты мне – вот что!
– Да почему?
– А потому! Глаз у меня такой. Ты думаешь, я дура? Ан я похитрей тебя – даром что ты рыжий. Жалок ты мне… вот тебе и сказ!
Все помолчали… переглянулись – и опять помолчали.
– Ну, прощайте, други, – брякнул Паклин. – Засиделись мы у вас – и вам, чай, надоели. Этим господам пора идти… да и я отправлюсь. Прощайте, спасибо на ласке.
– Прощайте, прощайте, заходите, не брезгуйте, – заговорили в один голос Фомушка и Фимушка… А Фомушка как затянет вдруг:
– Многая, многая, многая лета, многая…
– Многая, многая, – совершенно неожиданно забасил Каллиопыч, отворяя дверь молодым людям…
И все четверо вдруг очутились на улице, перед пузатеньким домом; а за окнами раздавался пискливый голос Пуфки.
– Дураки… – кричала она, – дураки!..
Паклин громко засмеялся, но никто не отвечал ему. Маркелов даже оглядел поочередно всех, как бы ожидая, что услышит слова негодования…
Один Соломин улыбался по обыкновению.
ХХ
– Ну что ж! – начал первый Паклин. – Были в восемнадцатом веке – валяй теперь прямо в двадцатый. Голушкин такой передовой человек, что его в девятнадцатом считать неприлично.
– Да он разве тебе известен? – спросил Нежданов.
– Слухом земля полнится; а сказал я: валяй! – потому что намерен отправиться вместе с вами.
– Как же так? Ведь ты с ним незнаком?
– Вона! А с моими переклитками вы разве были знакомы?
– Да ты нас представил!
– А ты меня представь! Тайн у вас от меня быть не может – и Голушкин человек широкий. Он, посмотри, еще обрадуется новому лицу. Да и у нас, здесь, в С…, просто!
– Да, – проворчал Маркелов, – люди у вас здесь бесцеремонные.
Паклин покачал головою.
– Это вы, может быть, на мой счет… Что делать! Я этот упрек заслужил. Но знаете ли что, новый мой знакомец, отложите-ка на время мрачные мысли, которые внушает вам ваш желчный темперамент! А главное…
– Господин мой новый знакомец, – перебил его с запальчивостью Маркелов, – скажу вам в свою очередь… в виде предостережения: я никогда ни малейшего расположения к шуткам не имел, а особливо сегодня! И почему вам известен мой темперамент? (Он ударил на последний слог.) Кажется, мы не так давно в первый раз увидали друг друга.
– Ну постойте, постойте, не сердитесь и не божитесь – я и так вам верю, – промолвил Паклин – и, обратившись к Соломину: – О вы, – воскликнул он, – вы, которого сама прозорливая Фимушка назвала прохладным человеком и в котором точно есть нечто успокоительное, – скажите, имел ли я в мыслях сделать кому-нибудь неприятность или пошутить некстати? Я только напросился идти с вами к Голушкину, а впрочем – я существо безобидное. Я не виноват, что у господина Маркелова желтый цвет лица.
Соломин повел сперва одним плечом, потом другим; у него была такая повадка, когда он не тотчас решался отвечать.
– Без сомнения, – промолвил он наконец, – вы, господин Паклин, обиды никому причинить не можете – и не желаете; и к господину Голушкину почему же вам не пойти? Мы, я полагаю, там с таким же удовольствием проведем время, как и у ваших родственников, – да и с такой же пользой.
Паклин погрозил ему пальцем.
– О! да и вы, я вижу, злой! Однако же ведь вы тоже пойдете к Голушкину?
– Конечно, пойду. Сегодняшний день у меня и без того пропал.
– Ну, так «en avant, marchons! [37]» – к двадцатому веку! к двадцатому веку! Нежданов, передовой человек, веди!
– Хорошо, ступай; да не повторяй своих острот. Как бы кто не подумал, что они у тебя на исходе.
– На вашего брата еще за глаза хватит, – весело возразил Паклин и пустился вперед, как он говорил, не вприпрыжку, а «вприхромку».
– Презанятный господин! – заметил, идя за ним под руку с Неждановым, Соломин. – Коли нас, сохрани бог, сошлют всех в Сибирь, будет кому развлекать нас!
Маркелов шел молча позади всех.
А между тем в доме купца Голушкина были приняты все меры, чтобы задать обед с «форсом» – или с «шиком». Сварена была уха, прежирная – и прескверная; заготовлены были разные «патишо» и «фрыкасеи» (Голушкин, как человек, стоящий на высоте европейского образования, хотя и старовер, придерживался французской кухни и повара взял из клуба, откуда его выгнали за нечистоплотность), а главное: было припасено и заморожено несколько бутылок шампанского.
Хозяин встретил наших молодых людей с свойственными ему неуклюжими ужимками, уторопленным видом да похохатыванием. Очень обрадовался Паклину, как тот и предсказывал; спросил про него: – ведь наш? – и, не дожидаясь ответа, воскликнул: – Ну конечно! еще бы! Потом рассказал, что он сейчас был у этого «чудака» губернатора, который все пристает к нему из-за каких-то – черт его знает! – благотворительных заведений… И решительно нельзя было понять, чем он, Голушкин, больше доволен: тем ли, что его принимают у губернатора, или же тем, что ему удалось ругнуть его в присутствии молодых передовых людей? Потом он познакомил их с обещанным прозелитом. И кто же оказался этим прозелитом? Тот самый прилизанный, чахоточный человечек, с кувшинным рыльцем, который поутру вошел с докладом и которого Голушкин звал Васей, – его приказчик. – Не красноречив, – уверял Голушкин, указывая на него всей пятернею, – но нашему делу всей душою предан. – А Вася только кланялся, да краснел, да моргал, да скалил зубы с таким видом, что опять-таки нельзя было понять, что он такое: пошлый ли дурачок или, напротив, – всесовершеннейший выжига и плут?
– Ну, однако, за стол,
